Мир Александра Галича. В будни и в праздники - Елена П. Бестужева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А возвращаясь к подробностям ресторанного загула, снова подчеркнём: 1000 рублей на неделю и при тогдашних ценах, как говаривали, с гулькин хвост – возможно, и данное сравнение как-то связано с фестивалем и голубями, этим символом мира (см. главу «По горячим следам давно остывшего лапшевника»).
Революция, произошедшая в Фингалии, что сделало невозможным получение Володечкой тётиного наследства, больше всего похожа на кубинскую революцию. И название государства есть фантазия на ту же тему, тут уместно вспомнить повесть Василия Аксёнова «Мой дедушка – памятник», опять-таки, связанный с кубинской революцией весёлый пастиш, где на архипелаге, омываемом тёплыми океанскими волнами, уютно расположилась Республика Большие Эмпиреи и Карбункл.
Да и прочитанные дикторшей новости про успехи в космической области напоминают о тех, в общем-то, славных годах, когда на космическую орбиту взлетали одна за другой советские ракеты, иногда пилотируемые сразу тремя космонавтами. Поэты захлёбывались стихами, превознося их, – хотя куда уж выше? – но таковы поэты. И в журнале «Юность» № 7 за 1963 год, открывая номер, на чётной полосе рядом с портретом космонавта Валерия Быковского напечатаны были стихи Игоря Волгина, который от восторга, кажется, позабыл, какой формы маковки у русских церквей и что облюбовали эти маковки исключительно галки, о чём писал ещё и классик.
О как, по-твоему, Россия,
Под смертный гул колоколов
Взлететь, ломая в щепки крылья,
С замоскворецких куполов!
О как, по-твоему, законно,
Когда дыхание в обрез,
Зажечь на шлемах Первой Конной
Звезду, добытую с небес!
Слово «законно», втесавшееся в одические строки, будто подаёт сигнал читателям молодежного журнала, тем более, что и отсылки к «железу» присутствуют в заключительных строках этого опуса.
А на нечётной странице рядом с портретом Валентины Терешковой помещены столь же восторженные стихи Фазиля Искандера.
За нами космоса открытье.
Мужчинам слава! Но притом,
Как в холостяцком общежитье,
Уюта не хватало в нем.
Подобьем огненного клина
На тысячи вселенских миль
Взлетела наша Валентина,
Взметнув космическую пыль.
Летит у космоса в объятьях
И с нами говорит порой
Среди пяти небесных братьев
Как бы единственной сестрой.
Народ, впрочем, о том же самом эпохальном событии придумал иные стихи, народ – он у нас всегда с подворотцем, что за люди?
Терешковой Валентине
За полёт космический
Подарил Хрущёв Никита
Хрен автоматический.
Странные фантазии. Ничего ей Никита Сергеевич Хрущёв не дарил, выдали, что положено. В конце концов, подвиг совершают не за цацки-пецки, не за бутерброд с маслом и хлебом, а потому что так нужно. Недаром песня гремела: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой!».
В. Терешкова.
Никаких подарков от Н.С. Хрущева не наблюдается. Выдумки это
Примечательное время, утраченные иллюзии, позабытые нравы. Володечка, лишённый наследства не кем-нибудь, а славным «кротом истории», который глубоко копает, хочется верить, не очень сильно пострадал. Ну, нарушил трудовую дисциплину, ну, получил выговор за недельный прогул, и всё. Уволить его без согласия профкома за такой прогул не могли, а профком, входивший в так называемый «треугольник» (что это такое, сказано в главе «Неравнобедренные геометрические фигуры разного возраста, притягательности и достоинства») согласия не дал. Если увольнять работников за каждый прогул, кто будет строить коммунизм? Социализм-то уже в основном выстроен, осталось кое-что подштукатурить, наклеить обои и ввинтить лампочки, а воду дадут после 5 числа.
Песня про несчастливых волшебников, или «Эйн, цвей, дрей!»
Жили-были несчастливые волшебники,
И учёными считались, и спесивыми,
Только самые волшебные учебники
Не могли их научить, как быть счастливыми.
И какой бы не пошли они дорогою, —
Всё кончалось то бедою, то морокою!
Но когда маэстро Скрипочкин —
Ламца-дрица, оп-ца-ца! —
И давал маэстро Лампочкин
Синий свет из-за кулис, —
Выходили на просцениум
Два усатых молодца,
И восторженная публика
Им кричала: «Браво, бис!»
В никуда взлетали голуби,
Превращались карты в кубики,
Гасли свечи стеариновые —
Зажигались фонари!
Эйн, цвей, дрей!
И отрезанные головы
У желающих из публики,
Улыбаясь и подмигивая,
Говорили: «Раз, два, три!» —
Что в дословном переводе означает:
«Эйн, цвей, дрей!».
Ну а после, утомлённые до сизости,
Не в наклеенных усах и не в парадности,
Шли в кафе они куда-нибудь поблизости,
Чтоб на время позабыть про неприятности,
И заказывали ужин два волшебника —
Два стакана молока и два лапшевника.
А маэстро Балалаечкин —
Ламца-дрица, оп-ца-ца! —
И певица Доремикина
Что-то пела про луну!
И сидели очень грустные
Два усталых мудреца,
И тихонечко, задумчиво,
Говорили: «Ну и ну!».
А вокруг гудели парочки,
Пили водку и шампанское,
Пил маэстро Балалаечкин
Третью стопку на пари —
Эйн, цвей, дрей!
И швырял ударник палочки,
А волшебники, с опаскою
Наблюдая это зрелище,
Говорили: «Раз, два, три!» —
Что, как вам уже известно, означает:
«Эйн, цвей, дрей!».
Так и шли они по миру безучастному,
То проезжею дорогой, то обочиной…
Только тут меня позвали к Семичастному,
И осталась эта песня неоконченной.
Объяснили мне, как дважды два учебники,
Что волшебники – счастливые волшебники!
И не зря играет музыка —
Ламца-дрица, оп-ца-ца!
И не зря чины и звания —
Вроде ставки на кону,
И не надо бы, не надо бы,
Ради красного словца
Сочинять, что не положено
И
