Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Александр Иванович Борозняк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Неожиданный подарок, преподнесенный во времена затхлой политики», «урок истории, который должен избавить нас от приступов забвения» — такие слова о речи президента нашла «Badische Zeitung»[601]. Мысль о моральном и воспитательном потенциале выступления президента ФРГ продолжил Генрих Бёлль: «Эта речь должна стать введением в школьных учебниках истории, чтобы настроить молодых людей на изучение проблематики Третьего рейха». И далее: «Немцы должны знать о своих обязанностях по отношению к жертвам войны»[602]. «Самое удивительное, — отмечала основательница Партии зеленых Петра Келли, — состоит в том, что эта речь была произнесена только через сорок лет после окончания войны и была воспринята как сенсация. Это объясняется не столько тем, что сказал федеральный президент, сколько тем, о чем до сих пор не сказали другие политики»[603]. Вайцзеккер получил более 60 тысяч личных писем, содержавших отклики на его выступление, и лишь в каждом сотом выражалось несогласие с его установками[604].
Высокая государственная должность Вайцзеккера не предохранила его от резких атак правых политиков, которые начались еще до 8 мая. Газета общества немецких переселенцев из Силезии (ставшей в 1945 г. территорией Польши) обвиняла Вайцзеккера в «преодолении прошлого за счет германского народа»[605]. Депутат бундестага от ХСС Лоренц Нигель (демонстративно — вместе с тридцатью другими депутатами фракции — покинувший парламентский зал при появлении на трибуне президента) назвал речь Вайцзеккера «новой несправедливостью», продолжением «психических травм немецкого народа»[606]. «Rheinischer Merkur» упрекал Вайцзеккера в «неподобающем президенту» отказе от концепции тоталитаризма, обвинял его в «аполитичности»[607]. Дреггер, комментируя речь президента, не удержался от нападок на Германскую Демократическую Республику: «Наши земляки в ГДР будут праздновать 8 мая как день освобождения. От нас, живущих в условиях свободы, этого никогда не дождаться»[608]. Так или иначе, но политик правого толка вынужден был признать реальность идеологической конкуренции с ГДР, где более трех десятилетий день 8 мая отмечался как государственное торжество.
В связи с неоднозначной оценкой современниками выступления Вайцзеккера остается и сегодня открытым вопрос, который задал Кристоф Клессман: была ли речь, произнесенная в бундестаге 8 мая 1985 г., «мимолетным успехом или индикатором эволюции исторического и политического сознания»?[609]
Вайцзеккер оказался единственным среди сменявших друг друга официальных первых лиц Федеративной Республики, кого можно назвать президентом-мыслителем. «С высокой трибуны, — отмечает Гельмут Кёниг, — было заявлено, что, с точки зрения главы государственной власти ФРГ, критическое напоминание о нацистском прошлом и о варварстве нацистского режима не только не подрывает коллективной идентичности Федеративной Республики, но должно быть включено в ее нормативный фундамент»[610]. Белорусская писательница Светлана Алексиевич — лауреат премий имени Курта Тухольского, имени Эриха Марии Ремарка, премии мира немецких книгоиздателей и книготорговцев так оценивает воздействие речи Вайцзеккера: «Выступил президент и вослед за ним — интеллектуалы», «начали возрождаться не только слова, но и представления, и этика», «общество пришло в движение, и работа идет по сей день»[611].
* * *Разноречивые характеристики парламентского выступления президента стали предвестником большой научной и политической дискуссии 1986–1987 гг. Дебаты вспыхнули, казалось бы, внезапно, застав врасплох научное сообщество. Об этом свидетельствует непосредственная реакция ведущих историков Западной Германии. Председатель Союза историков ФРГ Кристиан Майер, выступая на открытии очередного съезда союза, сетовал на то, что произошел «неожиданный разлом льдины, на которой мы жили»[612].
В эпицентре спора, инициаторами которого стали профессор Свободного университета в Западном Берлине Эрнст Нольте и профессор Кельнского университета Андреас Хильгрубер, оказались неудобные, больные вопросы.
— Было ли установление и функционирование национал-социалистического режима результатом акций германской политической, экономической и военной элиты или же ответом на воздействие внешних раздражителей?
— Какой меркой мерить преступления Третьего рейха, считать ли их беспрецедентными, ни с чем не сравнимыми, самыми тяжкими преступлениями всемирной истории или же они вторичны, сопоставимы со злодеяниями иных стран и эпох?
— Каким был характер Второй мировой войны, кого следует считать виновным в ее возникновении и в поражении нацистской Германии?
Статья Нольте, опубликованная влиятельной консервативной газетой «Frankfurter Allgemeine Zeitung», начинается с констатации, общей, кажется, для всех участников дискуссии: «Прошлое не уходит… Напротив, оно кажется все более живым и полным сил… как ужасное видение, как прошлое, которое прямо-таки обосновалось в современности, нависая над ним карающим мечом». Но за этой бесспорной формулой следовали призывы к «исправлению черно-белых образов, созданных современниками, втянутыми в схватку», а также сомнительные утверждения о «вторичности» нацистских преступлений, которые были только повторением криминальных акций прежних лет.
Главную ответственность за преступления режима Нольте перекладывал на Россию и на большевиков. Тезисы западноберлинского профессора были изложены предельно откровенно, хотя и в форме обращенных к читателю вопросов: «Может быть, национал-социалисты, Гитлер прибегли к “азиатским злодеяниям” лишь потому, что считали себя и себе подобных потенциальными или реальными жертвами таких же “азиатских злодеяний”, осуществляемых другими?.. Разве большевистские “убийства из классовых соображений” не были логическим и фактическим прологом “убийств из расовых соображений”?»[613].
Избранный Нольте способ интерпретации нацизма был воспринят современниками как попытка оправдать, «обезвредить», «декриминализировать» самый зловещий период германской истории. Речь шла о том, чтобы снять с гитлеризма историческую вину, освободить немцев, прежде всего новое поколение (обладающее, по словам канцлера Коля, «привилегией позднего рождения»), от комплекса ответственности. По утверждению Нольте, Гитлер был всего лишь копией Сталина, а Освенцим только «технически усовершенствованной» копией ГУЛАГа. И дело не в том, что национал-социализм именовался непосредственной реакцией на большевистскую революцию в России (сколь привычна и сколь привлекательна мысль, что во всем виноваты русские!). Третий рейх — Нольте был не оригинален! — трактовался как некое чужеродное вкрапление в структуру германской истории, но никак не продолжение реакционных тенденций немецкого прошлого.
Нольте — и в этом, кажется, единственное сходство статей 1986 г. с его ранними произведениями — рассматривает фашистский режим в глобальном контексте. Но если в начале 1960-х гг. он связывал нацистское движение и гитлеровскую диктатуру с интересами определенных кругов внутри Германии, то теперь центр тяжести в его публикациях сместился. Главным
