Любовник смерти - Борис Акунин

Скорик прямо напугался — не до смерти ли убил?

Сел на корточки:

— Эй, Проха, ты чё, помираешь что ли?

Потряс немножко.

Тот хрипит:

— Не бей… Не бей больше! А, а, а! — хочет вдохнуть, а никак.

Пока не опомнился, Сенька на него по всей форме насел:

— Говори, гад, на кого шестеришь! Не то вдарю по ушам — зенки повылезут! Ну! На Князя, да?

И замахнулся обеими руками (был ещё и такой приём, из несложных — нехорошему человеку разом пониже обоих ушей врезать).

— Нет, не на Князя… — Проха потрогал мокрый от крови нос. — Сломал… Костяшку сломал… У-у-у!

— А на кого? Да говори ты!

И кулаком ему — прямо в серёдку лба. Такого приёма сенсей не показывал, само собой получилось. Прохе-то, поди, ничего, а Сенька себе все пальцы поотшиб. Однако подействовало.

— Нет, там другой человек, пострашней Князя будет, — всхлипнул Проха, заслоняясь руками.

— Пострашней Князя? — дрогнул голосом Скорик. — Кто такой?

— Не знаю. Бородища у него чёрная, до пупа. Глаз тоже чёрный, блестящий. Боюсь я его.

— Да кто он? Откуда? — не на шутку забоялся Сенька. Бородища до пупа, чёрный глаз. Ужасы какие!

Проха зажал пальцами нос, чтоб перестало течь. Загнусавил:

— Кдо-одгуда де ведаю, а хочешь посбодредь — покажу. Встреча у бедя с дим, скоро. В ерохидском подвале…

Опять ерохинский подвал. У, проклятое место. И Синюхиных там порезали, и самого Сеньку чуть жизни не лишили.

— Зачем встреча-то? — спросил Скорик, ещё не решив, как быть. — Доносить будешь, как за Смертью следил?

— Буду.

— А на что она твоему бородатому?

Проха пожал плечами, пошмыгал носом. Кровь уже не лила.

— Моё дело маленькое. Ну что, вести или как?

— Веди, — решился Сенька. — И смотри у меня. Если что — голыми руками насмерть убью. Меня этому один колдун обучил.

— Важно научил, ты теперь кого хошь отметелить можешь, — заискивающе оскалился Проха. — Я ничего, я, Сеня, как велишь. Жить мне пока не надоело.

Дошли до Татарского кабака, где вход в Ероху. Скорик пару раз пленника в бок пихнул, для пущей острастки, и ещё погрозился: гляди, мол, у меня, только попробуй удрать. По правде сказать, сам побаивался — ну как развернётся, да врежет кулаком под вздох. Но, кажется, опасался зря. От японской науки Проха пришёл в полное смирение.

— Сейчас, сейчас, — приговаривал Проха. — Сам увидишь, какой это человек. Я что, я ведь от страху одного. А ослобонишь меня от этого душегуба, я тебе, Скорик, только спасибо скажу.

В подвале повернули раз, другой. Отсюда уже было рукой подать до залы, где вход в сокровищницу. И до коридора, где Сеньку чуть жизни не лишили, тоже близёхонько. Вспомнил Скорик, как ему мощная лапища волосы драла и шею ломала, — задрожал весь, остановился. От первоначального куражу, с которого решил сам всё дело распутать, мало что осталось. Извиняйте, Эраст Петрович и Маса-сенсей, а выше своей силы-возможности не прыгнешь.

— Не пойду я дальше… Ты сам с ним… А после мне обскажешь.

— Да ладно, — дёрнул его за рукав Проха. — Близко уже. Там закуток есть, спрячешься.

Но Сенька ни в какую.

— Без меня иди.

Хотел назад податься, а Проха крепко держит, не выпускает.

Потом вдруг как обхватит за плечи, как заорёт:

— Вот он, Скорик! Споймал я его! Сюда бежите!

Цепкий, гад. И не врежешь ему, и не вырвешься.

А из темноты, приближаясь, загрохотали шаги — тяжёлые, быстрые.

Сенсей учил: если лихой человек обхватил за плечи, проще всего, не мудрствуя, двинуть его коленкой по причинному месту, а если он стоит так, что коленкой не размахнёшься или не достанешь, тогда откинься сколько можно назад и бей его лбом по носу.

Вдарил, что было силы. Раз, ещё раз. Будто баран в стенку.

Проха заорал (нос-то и без того сломанный), закрыл харю-физиономию руками. Сенька рванул с места. Еле поспел — его уж сзади схватили за шиворот. Ветхая ткань затрещала, гнилые нитки лопнули, и Скорик, оставив в руке у Прохиного знакомца кусок рубища, понёсся вперёд, в темноту.

Сначала-то стреканул безо всякого рассуждения, только бы оторваться. И только когда топот сапожищ малость поотстал, вдруг стукнуло: а куда бежать-то? Впереди та самая зала с кирпичными колоннами, а за ней-то тупик! Оба выхода на улицу отрезаны — и главный, и к Татарскому кабаку!

Сейчас догонят, зажмут в угол — и конец!

Одна только надежда и оставалась.

В зале Сенька бросился к заветному месту. Наскоро, ломая ногти, выдрал из лаза два нижних камня, вполз на брюхе в брешь и замер. Рот разинул широко-широко, чтоб вдыхать потише.

Под низкими сводами заметалось эхо — в подвал вбежали двое: один тяжёлый и громкий, второй много легче.

— Дальше ему деться некуда! — послышался задыхающийся Прохин голос. — Тут он, гнида! Я по правой стеночке пойду, а вы по левой. Щас сыщем, в лучшем виде!

Скорик опёрся на локти, чтоб подальше отползти, но от первого же движения под брюхом зашуршала кирпичная крошка. Нельзя! И себя погубишь, и клад выдашь. Лежать нужно было тихо, да Бога молить, чтоб дыру возле пола не приметили. Если у них с собой лампа — тогда всё, пиши пропало.

Но судя по тому, как часто чиркало сухим о сухое, кроме спичек другого света у Сенькиных гонителей не было.

Вот шаги ближе, ближе, совсем близко.

Проха, его поступь.

Вдруг грохот, матерный лай — чуть не прямо над лежащим Скориком.

— Ништо, это я об камень ногу зашиб. Из стенки вывалился.

Вот сейчас, сейчас Проха нагнётся и увидит дыру, а из неё две подмётки торчат. Сенька изготовился на четвереньки подняться, а потом дунуть по лазу вперёд. Далеко не убежишь, однако всё отсрочка.

Пронесло. Не заметил Проха тайника. Темнота выручила, а может, Господь Бог Сеньку пожалел. Хрен с тобой, подумал, поживи пока, ещё успею тебя к Себе прибрать.

Из дальнего конца залы донёсся Прохин голос:

— Видно, в колидоре к стене прижался, а мы мимо пробежали, не приметили. Он ловкий, Скорик. Ништо, я его так на так выищу, вы не сумле…

Не договорил Проха, поперхнулся. Но и тот, к кому он речь держал, тоже ничего не сказал. Прогрохали удаляющиеся шаги. Стало тихо.

Сенька с перепугу ещё полежал какое-то время не шевелясь. Думал, не уползти ли подальше в лаз. Можно и в заветный подвал наведаться, пруток-другой прихватить.

Однако не стал.

Во-первых, никакого огня с собой не было. Чем там, в подвале, светить?

А во-вторых, вдруг заволновался: стоит ли тут дальше отсиживаться? Не унести ли ноги подобру-поздорову? Ну как они за фонарями пошли? Враз проход углядят. Так и пропадёшь через собственную дурость.

Пятясь по-рачьи, вылез. Прислушался. Вроде тишина.

Тогда встал на ноги, опорки снял и бесшумно, на цыпочках, двинулся к коридору. То и дело останавливался — и уши торчком: не донесётся ли из-за какой колонны шорох либо дыхание.

Внезапно под ногой хрустнуло. Сенька испуганно присел. Что такое?

Пошарил — коробок спичек. Эти, что ли, обронили или кто другой? Неважно, пригодятся.

Сделал ещё пару шагов, вдруг видит — справа вроде как кучка какая. Не то тряпьё навалено, не то лежит кто-то.

Чиркнул спичкой, наклонился.

Увидал: Проха. На спине лежит, мордой кверху. Однако пригляделся получше — охнул. Мордой-то Проха был кверху, но только лежал не на спине, на брюхе. У живого человека шея таким манером, шиворот-навыворот, перекрутиться никак не могла.

Знать, это его, Прохины, спички-то, с разбегу додумалась прежняя мысль, и только потом уже Сенька, как положено, закрестился и попятился. Ещё и спичка, сволочь, пальцы обожгла. Вот он отчего поперхнулся, Проха-то. Это ему в один миг башку отвернули, в самом что ни на есть прямом значении. А Проха от такого с собой обращения взял и помер.

И черт бы с ним, не больно жалко. Но что ж это за чудище, которое этакое с людьми выделывает?

А потом Скорику пришло на ум ещё вот что. Без Прохи найти этого душегуба стало никак невозможно. Борода до пупа, конечно, примета знатная, но только ведь набрехал, поди, Проха, царствие ему, подлюке, небесное. Как пить дать набрехал.

Из всей дедукции-проекции вышло одно разбитое корыто, как у жадной старухи (прочёл Сенька ту сказку — не понравилось, про царя Никиту лучше). Нет бы Проху на заметку взять, да Эрасту Петровичу всё рассказать. Захотел отличиться, вот и отличился. Верную ниточку собственными руками порвал.

От расстройства чуть не забыл Смертьино письмо прочесть, спохватился уже на самой Спасской.

“Здравствуйте Эраст Петрович. Вчера вечером был пристав. Про серебряную денежку спросил сам. Я говорю подарок. Он говорит новый соперник? Не потерплю. Кто таков? Я как вы велели отвечаю что богатый человек серебра полны карманы. Собою красавец хоть не молодой и с сединой на висках. Ещё говорю заикается немножко. Пристав про серебро сразу позабыл и дальше только про вас расспрашивал. Глаза спрашивает голубые? Говорю да. А роста вот такого? Говорю да. А на виске вот тут малый шрам есть? Отвечаю вроде есть. Что тут с ним началось аж затрясся весь. Где живёт да то да сё. Я обещала разузнать и ему всё рассказать. А к Упырю я сама пошла не хотела его паука у себя принимать. Этот-то больше про серебро любопытствовал да что вы за человек да сильно ли богатый да как до вас добраться. Ему тоже разузнать обещала. Завязали мы с вами узел а как его распутывать непонятно. Пора нам встретиться и на словах обговорить. Всего в письме не напишешь. Приходите нынче ночью да Сеньку с собой прихватите. Он на Хитровке все закоулки знает. Если что выведет. А ещё хочу вам сообщить что никого из них я теперь до себя не допускаю хоть пристав вчера и пугал и бранился. Но ему теперь вы нужны больше чем я. Пригрозила что не буду вас ни про что расспрашивать он и отстал. И знайте что больше никого из этих кровососов я до себя никогда не допущу потому нет на это больше моих сил. У всякого человека свой предел есть. Приходите нынче. Жду.