Время и снова время - Бен Элтон

Хоть появилась опасность быть опознанным, Стэнтон порадовался, что парень выжил. Впрочем, вряд ли охранник сумеет его описать. Он видел Стэнтона сквозь прорезь прицела и сможет уверенно сказать лишь одно: высокий, светловолосый. В немецкой столице таких пруд пруди. И потом, охранник еще может умереть от ран.

Спина и грудь побаливали, но Стэнтон решил прогуляться. Он допил шнапс и вышел на лестницу, однако, поразмыслив, вернулся в квартиру и сунул «глок» в брючный карман. На улицах небезопасно.

Стэнтон смешался с толпой, которую словно тянуло к Бранденбургским воротам. Монумент, возведенный отцом кайзера в ознаменование великой прусской победы над Францией, был лучшим местом для поминовения павшего немецкого героя.

Город бурлил. Одни, объединенные утратой, искренне плакали. У других горе перекипело в ярость, и они призывали небеса к отмщению. Ситуация накалялась удивительно быстро. Массовый отклик и отдельные беспорядки были предсказуемы, однако они неожиданно превращались во всеобщую неиссякаемую истерию, жаждавшую немедленного воздаяния.

Казалось, народ лишился святого. Путеводной звезды.

Правда, людей можно понять. Ведь кайзер погиб до того, как все испоганил. Он умер главой страны, которая не запятнала себя войной и варварством, но была мировым лидером в промышленности, экономике, технологиях и отличалась высокоразвитым социал-демократическим движением.

Наблюдая закипавшую ярость толпы, Стэнтон вдруг осознал, что в июле 1914 года для немецкого народа кайзер был олицетворением прогресса, процветания и мира. Да, прежде всего мира. Толпа не ведала того, что знал Стэнтон. Народ видел одно: все двадцать шесть лет правления императора царил мир, и за это время Германия стала ведущей державой на планете, промышленность которой соперничала с американской индустрией, флот догонял британскую армаду, а армия не знала себе равных.

Неудивительно, что берлинцев начала двадцатого века, заполонивших улицы, переполняли гнев и отчаяние. Кайзер был для них незыблемым символом мощи и процветания, и теперь они боялись, что с его смертью счастье закончится. Один Стэнтон знал, что живой кайзер означал конец мирной благополучной жизни.

Хотелось во все горло крикнуть: «Эй, ребята! Все путем! Просто отлично! Он бы вас угробил!» Поведать, что всего через пять недель этот якобы оплот мира и стабильности вовлек бы страну в самоубийственную бойню. Рассказать, что всего через четыре года человек, которого сейчас оплакивали как залог светлого германского будущего, позорно бежал бы в Голландию.

Конечно, все это уже стало историей или, вернее, не стало историей. Этого никогда не было и никогда не случится. В новой реальности могущественный лидер Германии в ее наиболее успешный исторический период погиб, народ его осиротел.

Но кое-кто из народа озлобился.

И стал опасен.

К вечеру появились молодчики с дубинками. Никто не вооружается дубинкой, если не хочет кого-нибудь ею огреть. Эти определенно хотели. Еще более зловеще смотрелись хорошо организованные отряды студентов в полувоенной форме и фуражках. Они шли под имперскими стягами с орлами, клянясь отомстить или умереть.

Но отомстить кому?

Чьи головы размозжат дубинки? Против кого марш со стягами? Кто виновник? И кто вдохновитель?

Социалисты. В этом никто не сомневался. Но какие социалисты? И где они? Где их гнездо? Куда они спрятались? Сфабрикованные листовки были намеренно туманны и не давали зацепок.

Ночные выпуски газет все изменили. У журналистов было время собраться с мыслями, провести кое-какие изыскания и назвать вещи своими именами. Пока еще не именами конкретных заговорщиков, но именем социалистов. Газеты рьяно тыкали пальцем в предполагаемого виновника.

– К штаб-квартире СДПГ! – пронесся клич. – Уроем сволочей!

Забыв о Бранденбургских воротах, толпа направилась к штабу Социал-демократической партии Германии, респектабельной парламентской партии, которая до 1890 года называлась Социалистической рабочей партией, о чем газеты не преминули уведомить читателей.

Стэнтон надеялся, что у лидеров СДПГ хватило ума разойтись по домам.

Особенно это касалось одного лидера. В воплях толпы слышалось одно имя, ставшее магнитом всеобщей ненависти. Газеты расстарались его протрубить погромче.

Роза Люксембург.

Кумир Бернадетт.

Знаменитая социалистка, основавшая компартию Германии и убитая вооруженными молодчиками.

По крайней мере, такой была ее судьба в прежнем временном витке.

Кто знает, что ждет ее теперь?

Перспектива не радовала.

Одно имя Розы Люксембург распаляло толпу. Ее ненавидели за многое. За то, что бескомпромиссная социалистка и чрезвычайно красноречива. За то, что натурализованная немка, а на деле чужестранка, грязная полячка. За то, что женщина. И самое главное, еврейка.

Вот об этом Стэнтон не подумал.

Что обвинят евреев.

А как иначе? Тогда евреев винили во всех бедах Европы. И особенно в социализме. С тех пор как Карл Маркс призвал пролетариев всех стран объединяться, евреев обвиняли в тайном руководстве международным социализмом (а одновременно и руководстве международным капитализмом). С незапамятных времен любая волна ненависти, вздымавшаяся в Европе, непременно обрушивалась на евреев. Поэтому ничего странного, что вскоре толпа винила в смерти императора не социалистку Люксембург, а жидовку Люксембург.

Вот этого Стэнтон и впрямь не учел. Интересно, Маккласки и прочее старичье об этом подумали? Или им было плевать?

Тревожное чувство сменилось свинцовой тяжестью в желудке, от которой никак не удавалось избавиться. Надо пережить одну ночь, уговаривал себя Стэнтон. Народ потрясен и взбаламучен. Он откликнулся жестче, чем ожидалось, но это пройдет.

Стэнтон затесался в толпу, которая постепенно превращалась в сброд. История тяжким бременем давила на плечи. Новая история. В процессе созидания.

Впереди замаячил уличный костер.

Не очень большой, но у Стэнтона екнуло в животе, когда он увидел рыжие языки, жадно лизавшие воздух. В ночном Берлине озлобленная толпа жгла костры. По брусчатке плясали тени. Ветерок относил дым к Шпрее. Стэнтон это уже видел. Не лично, но в бесчисленных хрониках. Образы, отпечатавшиеся в коллективной памяти его двадцатого века. Знакомые не только ему, но сотням миллионов.

Жгли листовки. В ночном воздухе порхала горящая бумага. Стэнтон сперва подумал, что жгут его прокламации, но этого быть не могло. Всего сотню листовок он разбросал в другой части города и уже довольно давно. Стэнтон поймал обгорелый листок с черной искристой бахромой, на котором еще читался текст. Обращение социал-демократов. Сообразив, куда дует ветер слухов, они поспешили заявить о своем возмущении убийством и своей верности короне.

«Берлинцы, сограждане! – говорилось в листовке. – Убийство нашего возлюбленного государя – преступление против всех немцев! Вместе с народом Социал-демократическая партия осуждает это гнусное злодеяние! Да здравствует кайзер Вильгельм Третий!»

Надо полагать, здравомыслящим либеральным парламентариям было нелегко выразить верноподданнические чувства старшему сыну императора. Юный Вилли был широко известен как мот, неуч и безудержный бабник, а его любовь к роскоши особенно задевала тех, кто вместе с авторами листовки стремился к социальному равенству. Однако СДПГ поторопилась заявить всему свету о своей поддержке нового императора. Видно, левые сильно испугались.

Но студентов на улице это мало интересовало. Они не желали слушать сладкоречивых проныр-социалистов, которые в страхе за свою жизнь клялись в верности державе. Они жаждали мести и не хотели, чтобы им помешала какая-то мелочь вроде невиновности жертвы. Потому студенты жгли листовки и толпой валили дальше.

Вскоре им встретился рабочий в кепке, раздававший те самые листовки. Беднягу стащили с тротуара, загнали в толпу и сбили с ног.

– Это ваших рук дело! – орали юнцы, пиная его. – Социалистов и жидов!

Стэнтон хотел вмешаться и даже нащупал пистолет в кармане. Но не вмешался. Тут ничем не поможешь. У безумия свое русло.

Перед штаб-квартирой СДПГ уже собралась толпа человек в триста, а студенты увеличили ее почти вдвое. Социал-демократы нервно подготовились к митингу – установили помост и намалевали лозунг «Верность германской короне!».

Они были заметно напуганы. Обычно их лозунги требовали восьмичасового рабочего дня, достойной зарплаты и компенсации за несчастные случаи на производстве. Теперь же они заверяли, что всегда мечтали жить под властью пьяницы и сексуального маньяка.

На помосте переминались серьезные бородатые мужчины, один пытался что-то сказать. За свистом и улюлюканьем его не слышали даже те, кто стоял рядом, и лишь по его жестам было понятно, что он призывает толпу к спокойствию. Перед помостом шеренга суровых рабочих сцепилась локтями. Они были полны решимости защитить своих вождей, но толпа, стоило ей навалиться, смела бы их в минуту.