Счастливчики - Хулио Кортасар

— Зачем пугать этим внезапным зеркалом?

— Да, действительно. Уж надо быть или всегда простым, как мычание, или полной тому противоположностью. Мы так боимся неожиданных всплесков, так боимся утратить свое драгоценное повседневное «я»…

Клаудиа прислушивалась к дыханию Хорхе, он дышал все ровнее. Голос Медрано возвращал душе покой. Она чувствовала легкую слабость и с облегчением чуть прикрыла усталые глаза. Никак не хотелось признаваться самой себе, что болезнь Хорхе напугала ее и что она прятала свой испуг по старой привычке, а может быть, и из гордости. Нет-нет, у Хорхе ничего страшного, совсем не то, что там, на корме. Глупо выдумывать, будто между этим есть какая-то связь; все хорошо, и запах табака, который курит Медрано, словно некая форма естественного положения вещей, знак того, что все в порядке, как и его голос, и его манера говорить спокойно и немного грустно.

— Будем милосердны, говоря о своем «я», — сказала Клаудиа и вздохнула глубоко, словно отгоняя страшные мысли. — Оно слишком ненадежно, если взглянуть на него объективно, слишком хрупко, так и хочется завернуть его в вату. Вы не дивились тому, что ваше сердце бьется постоянно, без перерыва? А я вспоминаю об этом каждый день и не перестаю изумляться. Я знаю, что сердце — это еще не я, но если оно остановится… В общем, лучше не касаться этого трансцедентального вопроса; мне лично никогда не удавались разговоры на эти темы. Лучше быть ближе к простой жизни, она сама по себе удивительна.

— Однако будем последовательны, — сказал Медрано, улыбаясь. — Мы не сможем решать никаких проблем, если не будем хоть немного знать о нас самих. Честно говоря, Клаудиа, в данный момент меня больше всего интересует жизнь, биография — это первый этап любой доброй дружбы. Имейте в виду, я не прошу подробностей о вашей жизни, просто мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о том, что вам нравится и что не нравится, о Хорхе, о Буэнос-Айресе, словом, в этом духе.

— Нет, только не сегодня, — сказала Клаудиа. — Я и так утомила вас сегодня сентиментальными излияниями и, кажется, не очень кстати. Это я о вас ничего не знаю, кроме того, что вы дантист и что у меня есть намерение попросить вас как-нибудь на днях посмотреть у Хорхе зуб, который у него побаливает. Мне нравится, что вы смеетесь, другой бы возмутился, во всяком случае в душе, такой кощунственной просьбой. Вас действительно зовут Габриэль?

— Да.

— Вам всегда нравилось ваше имя? Я имею в виду — в детстве.

— Уже не помню, скорее всего, я считал, что Габриэль для меня — такая же неизбежная данность, как хохолок на макушке. Где вы жили в детстве?

— В Буэнос-Айресе, в доме на улице Палермо, где по ночам квакали лягушки, а мой дядя устраивал на Рождество потрясающие фейерверки.

— А я жил в Ломос-де-Самора, в особняке, окруженном огромным садом. Наверное, глупо, но до сих пор детство представляется мне самой значительной частью моей жизни. Боюсь, что в детстве я был слишком счастливым; это скверное начало для жизни, из коротких штанишек — сразу в длинные брюки, и чувствуешь себя незрелым переростком. Хотите знать мой curriculum vitae[52]? Пропустим отрочество, оно у всех похожее, так что ничего интересного. Я выбрал профессию дантиста, сам не знаю почему, боюсь, в нашей стране это довольно частый случай. Хорхе что-то говорит. Нет, просто вздыхает. Может, ему мешает мой голос, он ему непривычен.

— Ему нравится ваш голос, — сказала Клаудиа. — Хорхе всегда делится со мной такими наблюдениями. Ему не нравится голос Рауля Косты, и он подшучивает над Персио, у которого голос и в самом деле похож на сорочий. А вот голос Лопеса ему нравится и ваш — тоже, и еще он говорит, что у Паулы красивые руки. Он очень внимателен к таким вещам, и когда описывал руки Пресутти, я хохотала до слез. Итак, вы стали дантистом, бедняга.

— И вдобавок потерял дом своего детства, он еще существует, но я не хочу больше никогда его видеть. Я сентиментален на свой лад — готов дать круг в десять кварталов, лишь бы не пройти под балконом дома, где был когда-то счастлив. Я не бегу от воспоминаний, но и не лелею их; а в общем, все мои печали, как и радости, всегда слегка приглушены.

— Да, у вас иногда и взгляд бывает такой… Я не считаю себя особенно проницательной, но иногда мои догадки бывают верными.

— О чем же вы догадываетесь?

— Так, ничего особенного, Габриэль. Я чувствую какое-то кружение, поиски чего-то, что никак не находится. Надеюсь, это не оторвавшаяся пуговица.

— Но и не дао[53], дорогая Клаудиа. А что-то совсем скромное, и уж во всяком случае, очень эгоистическое; счастье, которое как можно меньше причиняло бы вред другим, что само по себе довольно трудно, и при котором я не чувствовал бы себя ни продавшимся, ни купившим и сохранил бы свою свободу. Видите, как все непросто.

— Да, людям нашего типа счастье почти всегда так и представляется. Брак без рабства, например, или свободная любовь без унижения, или служба, которая не мешала бы читать Шестова[54], или ребенок, который не превращал бы нас в домашних рабов. По-видимому сама постановка вопроса ложна и низменна. Достаточно почитать Библию… Но мы не желаем выходить за пределы нашего узкого мирка и представлений. Fair play[55] прежде всего.

— Может быть, — сказал Медрано, — ошибка именно в том, что мы не желаем выходить за пределы. Может, это самый верный путь к поражению, даже в повседневной жизни. Вот я, например, с юных лет решил, что буду жить один, уехал в провинцию, мне там было не очень хорошо, но зато я спасся от суеты, которая губит столичных жителей, а в один прекрасный день вернулся в Буэнос-Айрес и больше не трогался с места, если не считать путешествия в Европу, о котором я вам говорил, и поездок в отпуск в Винья-дель-Мар, пока еще был доступен чилийский песо. Отец оставил крупное состояние, о котором мы с братом даже не подозревали; так что я смог свести к минимуму занятия с бормашиной и щипцами и отдался тому, что мне нравится. Не спрашивайте, что это, потому что ответить мне было бы нелегко. Ну, например, футбол, итальянская литература, калейдоскопы, женщины легкого нрава.

— Их вы почему-то ставите в конец перечня. Объясните мне, пожалуйста, пользуясь тем, что Хорхе спит, что вы имеете в виду под легким нравом.

— Я хочу сказать, что у меня никогда не было, как говорится, невесты, — сказал Медрано. — Думаю, муж из меня получился бы никудышный, и у меня хватает порядочности, чтобы не пробовать себя в этом качестве. Но я и не их тех, кого женщины называют обольстителем. Мне нравятся женщины, которые не создают проблем, кроме себя самих, что само по себе немало.

— Не любите ответственности?

— По-видимому, у меня завышенное представление об ответственности. Настолько высокое, что я стараюсь ее избегать. Невеста, девушка, которую обольстил… Все это обращено в будущее, с этого момента ты должен начать жить для и ради будущего. Вы считаете, что будущее может обогатить настоящее? Быть может, в браке или когда пробуждается отцовское чувство… Вообще-то странно, потому что я люблю детей, — пробормотал Медрано, глядя на утонувшую в подушке голову Хорхе.

— Не думайте, что вы исключение, — сказала Клаудиа. — Как бы то ни было, но вы прямиком несетесь к тому, что именуется холостяком, и эта человеческая разновидность имеет свои достоинства. Одна актриса говорила мне, что холостяки — лучший корм театральных касс, истинные благодетели искусства. Нет, я не шучу. Однако вы считаете себя гораздо большим трусом, чем есть на самом деле.

— Разве я говорил, что я трус?

— А что же это такое — отказаться даже от возможности жениться или обольстить, от всякой ответственности, от какого бы то ни было будущего… Кстати, о вопросе, который вы мне только что задали… Я думаю, что будущее может обогатить настоящее только в том случае, если оно рождается из настоящего, которое открыто глядит в будущее. Поймите меня правильно: я не о том, что надо тридцать лет работать как вол, чтобы выйти на пенсию и жить спокойно, нет, просто мне кажется, что никакая трусость и осторожность в настоящем не избавят от малоприятного будущего, напротив, вопреки вашей воле создадут для него все предпосылки. Даже если в моих устах это прозвучит цинично, скажу: если вы не обольстите девушку из страха перед будущими последствиями, то это ваше решение родит будущую пустоту, некий призрак будущего, способный испортить удовольствие от любых отношений с другими женщинами.

— Вы думаете обо мне, а не о девушке.

— Разумеется, но я вовсе не уговариваю вас стать Казановой. Я полагаю, нужна твердость, чтобы не поддаться желанию обольстить; а посему нравственная трусость может обернуться добродетелью… Право же, смешно.

— Проблема ложна, поскольку дело не в трусости и не в добродетели, а в заведомо принятом решении, которое начисто исключает большинство возможностей. Обольститель ищет возможности обольстить и, найдя, обольщает, а если не искать… Короче говоря, достаточно не принимать во внимание невинных девственниц, а их так мало в кругу, где я вращаюсь…