С привкусом пепла - Иван Александрович Белов

– Пустая затея, – убежденно сказал партизан со свежей, окровавленной повязкой на лбу. – Перегородки кирпичные, одни закутки, тут огнемет не поможет. Только газом крыс этих травить.

– Может пол разобрать? – предложил Решетов. – Соберем ломы по деревне, местных пригоним.

– А время есть? – резонно возразил Зотов. – У нас под сотню пленных, трофеи, дел по самое горло, а ты из-за пяти ублюдков переживаешь. Пускай прячутся, сами с голода сдохнут.

– Ненавижу, когда работа не сделана, – посетовал капитан. – А и ладно. Гори оно!

По его знаку тяжеленную крышку прикрыли, сверху придвинули тяжеленный, несгораемый шкаф, позаимствованный в кабинете директора. Мышеловка захлопнулась. В Тарасовку и Шемякино вернулась советская власть.

Глава 12

В кабинете директора тарасовской школы было накурено. Дым сизыми клочьями утекал в распахнутое окно. Недопитый чай на столе подернулся масляной пленкой, словно капнули в чашку бензин. Тарасовка и Шемякино упали в руки спелым плодом. Трофеи взяли богатые: больше сотни винтовок, три орудия, пять минометов, четыре станковых и девять ручных пулемета, много продуктов, в основном зерно и консервы, кое-что из обмундирования и кучу боеприпасов. Полицаи в школьном подвале ничем о себе не напоминали. Фильтровать пленных закончили ближе к обеду. Зотов смертельно устал от лжи, оправданий и слез. Спасибо, неоценимую помощь оказал Попов, знающий всю подноготную захваченных полицаев. Таскали самых неблагонадежных, таких набралось всего два десятка. В большинстве местные мужики, чутка разбавленные окруженцами и дезертирами. Явных пособников фашистов не обнаружилось, так, мелкие сявки, приспособленцы и голыдьба. После проверки всех зачисляли в отряд, оружия пока не давали. Боевая группа Решетова превратилась в полноценный батальон со своей бронетехникой и артиллерией. Серьезная сила. Люди заняли оборону, к Маркову в отряд отправлен связной. Поступили важные разведданные: каминцы сосредоточены в районе Навли, а гарнизоны Шемякино и Тарасовки были приведены в полную боевую готовность для участия в антипартизанской операции под кодовым названием «Фогельзанг», намеченной на май-июнь этого года. Подробностей не знал даже Попов, велено готовиться, всего и делов. По слухам, немцы сняли с фронта боевую часть, которая на днях прибудет железной дорогой. Приданы танки, авиация, артиллерия. Венгры перекрывают дороги. Окрестных полицаев поднимают в ружье. Большей частью это и толкнуло гарнизоны перейти к партизанам. Мало кому улыбалось прочесывать глухомань в качестве живого щита.

– «Фогельзанг» – посмаковал слово Решетов, развалившийся на мягком, кожаном диване, не весть каким образом оказавшемся в этой глуши. – Красиво, черт побери. Звучит, словно название экспериментальной противотанковой пушки.

– Птичья трель, – дословно перевел Зотов.

– Ого, я говорю, красиво! – Решетов поглядел уважительно. – По-немецки шпрехаешь?

– Самую малость, – уклонился от ответа Зотов. – Основы по верхам нахватал, объясниться худо-бедно смогу.

– А я все хотел выучить, да не срослось, – посетовал Решетов. – Двух слов не свяжу. Лень матушка, да и недаются мне языки. В школе немка была, Зинаида Францевна, ужасно злющая, черная юбка, пиджак, очки на носу. Всю кровь мне повыпила своими глаголами. Ситцен, стехен, стеллен – брр. Я ей однажды в сумку крысу дохлую кинул, думал развизжится или в обморок упадет. А она глянула, поморщилась, вытащила за хвост и спрашивает: «Вессен арбайтен, кинде?» Все, понятно, молчат. А она карами всему классу грозит. Ну я и встал. Она директору капнула, скандал был, шутка ли, поведение, порочащее гордое имя советского школьника. Хотели из пионерии гнать…

– Хулиган ты, – мягко пожурил Зотов и углубился в расстрельный список, составленный Поповым по горячим следам. Такс, отец и два сына Яковлевы, перед приходом немцев зверски убили председателя и расхитили колхозное имущество. Тут все понятно. Губанов Андрей, 1907 года рождения, по его доносам схвачены и замучены гестапо шесть человек. Вопросов нет. Кузнецов Сергей 1901 года, ранее судимый по 76 статье УК РСФСРза активное участие в банде. Осенью сорок первого выдал немцам раненного комиссара, которого укрывал, за что был премирован деньгами и благодарственной грамотой. Тоже ясно. Савин Леонид Геннадьевич, 1914 г.р., бывший майор ВВС РККА, дезертир и предатель. А вот тут не ясно...

– Попов! – позвал Зотов. - А ну-ка Савина этого приведи.

–Сделаем, – отозвался из-за двери Попов, и не прошло и пяти минут, как в кабинет вошел высокий, худощавый мужчина лет сорока, с острым лицом, высоким лбом и залысинами. Держался уверенно, без особого страха.

– Садитесь, – пригласил Зотов. – Имя.

– Ты будто не знаешь? – мужчина опустился на стул, нервно дернув уголком губ.

– Отвечай на вопрос, – нахмурился Решетов.

– Майор военно-воздушных сил, Савин Леонид Геннадьевич, – отчеканил мужчина. – Сто двадцать второй полкодиннадцатой авиационной дивизии.

Зотов сверился с записями и хмыкнул:

– Боевой летчик, на службе у немцев?

– Я немцам ине служу, – огрызнулся Савин. – Тут Каминский за главного, немцы в его дела нос не суют.

– Ах да, я и забыл, новую Россию строите?

– Нихера мы не строим, разве что из себя.

– Почему вы, бывший майор, и вдруг рядовой полицай?

– Уж как заслужил. Я летчик, а ты много самолетов тут видишь? Вот и я не вижу. В пехотном деле полный профан, мне не то что батальон, роту доверить нельзя, а я особо не стремился, хотя предлагали. Но нет уж, спасибо, я себе четко уяснил, с мелкой сошки спрос меньше, потому рядовой.

– В плену были?

– Был.

– Подробней.

– Девятого октября сорок первого сбит южнее Брянска, выпрыгнул с парашютом, при приземлении сломал левую ногу. В лес пополз, немцы сцапали.

– Я бы застрелился, – фыркнул Решетов.

– Окажешься на моем месте, застрелишься. А я не смог. Жить хотелось.

– А теперь не хочется? – спросил Зотов.

– Не знаю, – отозвался майор. – Сейчас иначе все видится, мысли разные лезут, варианты, а тогда… Страшно было. Лежу в траве, башка чугунная, во рту кровь, и собачки лают заливисто так, азартно, рядом совсем. Пистолет вытащил, думал пристрелю пару гадов, а последнюю пулю себе. А собачки лают, и небо синее-синее. И жить очень хочется, аж до воя, до скулежа. Жену вспомнил, мать… Рука сама опустилась. Содрали с меня фрицы кожаное пальто-реглан, пока сапоги снимали, три раза сознание от боли терял. Представляете, как на сломанной ноге, в колонне военнопленных плестись? Ступаешь, а кость щелкает, как уголечек