Собрание сочинений в 5 томах. Том 4 - Семен Бабаевский

— Опосля, Тимофей, опосля потолкуем… Отведи коней в конюшню. Прикрой попонами и овса не давай. Пусть охолонут.

Подошел Илья Фомич, стащил с брички одубевший от дождя брезент. Обошел бричку, ощупал что-то лежавшее под сеном.

— Покупку сгружайте в сарай, — сказал он негромко, обращаясь к Гордею. — Прикройте сеном да побольше наваливайте. — И к Тимофею: — Дедусь еще не спит?

— Умащивался в своей конуре, — ответил Тимофей. — Может, уже и заснул…

Илья Фомич прошел в дом, а братья начали разгружать бричку. Отнесли в сарай ящик, длиной больше метра, и прикрыли сеном. Стащили второй ящик, такой же длинный и тяжелый, и тоже прикрыли сеном. В сарае было темно, и ящики ставили один на один, всего их было шесть. Затем сняли с брички что-то очень тяжелое, завернутое в бурку и закрученное веревками. Положили ближе к дверям и тоже прикрыли сеном. Тимофей носил тяжелые ящики и этот узел, и одна мысль не покидала его: что за покупку привезли отец и брат? Спросить же не решался. Когда Гордей закрыл двери, загремел замок, Тимофей не утерпел и спросил;

— Братуха, а что в тех ящиках?

— Техника. — Гордей тихонько усмехнулся. — Ты у нас механик, любишь машины. Вот мы с батей и решили тебя порадовать. Полную бричку нагрузили техники… И какая техника! Чудо!

— Шутишь, братуха!

Гордей отвел брата за сарай, шепнул над ухом:

— Ежели без шуток, то слушай… Мы привезли оружие. Только вот что: сцепи зубы и замри. Понял?

— Зачем оно нам?

— Дурная твоя голова… Не нам оно, а людям. Оружие человеку завсегда потребно. А нынче без оружия и вовсе не прожить. — Гордей обнял брата сильной, пружинистой рукой. — Ведь всю нашу семью, гады, гόлоса залишили, кляп в рот сунули. А за что? Измываются, землю отобрали, скоро за скотиной придут. А по какому праву? Нас рубят под корень, а мы что, в молчанку должны играть? Покоряться? Нет, Тимоша, на колени не встанем! Теперь мы другим голосом зачнем разговаривать с советской властью. И так заговорим, что речь наша гулом отзовется в ущельях. Пусть станичные комсодчики да активисты и наш зятек Ваня послушают те наши речи… Так-то, братуха!

Тимофей молчал. Не ждал этого услышать от брата и не знал, что сказать. Не знал Тимофей и о том, что в доме Илья Фомич обнимал плакавшую жену и негромко, боясь, чтобы голос его не проник за плотно прикрытую дверь, говорил:

— Не хнычь, Прасковья, и не кручинься… Ить не первый раз тебе провожать казаков в дорогу…

— Ой, Илюша, дороженьки-то разные бывают! — плакала Прасковья.

— Да и отлучимся мы ненадолго. Ну на месяц, на два — самое большее. К пахоте возвернемся, до весны на нашей землице определятся иные порядки.

— Куда ж вы поедете, Илюша?

— В горы. В горах, слышишь, Паша, складывается такой костер из сухих поленьев, что, только кинь в него искру, вмиг заполыхает — не потушишь. — Илья Фомич усадил всхлипывавшую жену на лавку. — Доверенный человек… Слушай, Паша… Доверенный человек мне пересказал, что под Эльбрусом уже собраны три полка — один из черкесов, а два из казаков. У черкесов предводителем тот князь Абдулах, что, помнишь, еще в позапрошлом году заезжал к нам, а потом проживал в ауле. Команду над казаками принял полковник Кучмий Венедикт Евдокимович. На германском фронте моим командиром был — бедовый и смелый офицер. Ради такого исключительного дела Кучмий возвернулся аж из Парижа. Я его знаю, Кучмий поведет, поведет полки… Ну чего ревешь, чего голосишь, как над покойником?.. Не реви и слушай меня. Мы уедем сю ночь. И на день нам оставаться нельзя. А ты, да слушай же, Прасковья! А ты завтра запрягай быков, положи в арбу муки чувала два, припаси других харчей и возьми с собой батю. — Илья Фомич тяжело вздохнул. — Беда, зажился батя. Старый стал, куда его денешь… Поезжай с батей на хутор Верхний, к моей сестре Анне. На Верхнем глушь, хуторок затерялся в ущелье, далеко от тракта. Пробудете с батей у сестры месяц-другой…

— Кого из сынов берешь с собой, Илюша?

— Младшего… Гордей и рубака настоящий, да и злости у него на большевиков накопилось поболе, нежели у Тимофея.

— Как же Тимоша?

— Останется на хозяйстве… У него дети, жинка. К тому же Тимофей — техник, вояка из него аховый. Пусть возится с молотилкой, готовится к обмолоту. Пригодится… Ну, не вой, старая… И смотри, бате про нас правду не говори. Старый, как малый, может сболтнуть. Скажешь бате, что мы с Гордеем поехали лес рубить. Ну, мать, успокойся и собирай нас в дорогу, а я пойду на конюшню, погляжу, как там кони.

Илья Фомич остановился на крыльце. Зимняя ночь была темна и ветрена. Тучи завалили небо. Дождь переходил в снег. Из кубанского ущелья дуло, как из трубы. Тревожно шумел в темноте осокорь, стучал голой веткой о крышу, словно рукой. И без ветра, без осокоревого постукивания в крышу эта ночь для семьи Шаповаловых была тревожна и коротка. Все, что нужно делать, делалось молча. Если приходилось, что-то сказать, то говорилось кратко и вполголоса. Гордей в доме не появлялся. Он готовил в дорогу лошадей. Молод еще, а понимал, что кони — это сейчас самое главное. Подсыпал овса, Скребницей чистил закурчавившиеся, подсохшие конские бока, покороче подвязал хвосты. Осмотрел седла, набил овсом переметные сумки. Мать сняла с насеста и зажарила двух петухов, приготовила буханки хлеба, куски твердого, остывшего в погребе сала и попросила у сына переметную сумку для харчей. Гордей даже обиделся.

— Да вы что, мамо, шутите, — сказал он. — Харчи для нас сложите в мешок, а в переметных сумках повезем еду для лошадей…

Илья Фомич увел Тимофея в сарай. Фонарем осветил взлохмаченную кучу сена, спросил:

— Знаешь, что это за гостинцы?

— Знаю… Где вы их взяли, батя?

— Много будешь знать, сыну, — быстро состаришься.

Илья Фомич высвободил из-под сена ящик. Топором смело поддел доску, она треснула и поднялась. Вынул два новеньких карабина, завернутых в бумагу. Содрал прилипшую твердую бумагу, тонкий налет машинного масла на прикладе и на стволе тускло поблескивал в неярком свете фонаря. Илья Фомич повертел в руках карабин, любуясь и пробуя на вес, вытер жгутом сена ствол, приклад, щелкнул затвором и поставил оружие к стене. Так же протер второй карабин и так же щелкнул затвором. Затем из узла, закрученного буркой, достал тесно посаженные в обоймы, слабо желтевшие патроны. Тимофей смотрел на стоявшие у стенки карабины и понимал, что это укороченное и ухватистое оружии было нерусское. На каких чужеземных заводах оно были сделано и какими путями-дорогами забрело сюда, в шаповаловский сарай? Второй раз спросить у отца Тимофей постеснялся.

Илья Фомич приподнял фонарь, осветил им хмурое лицо Тимофея, как бы желая убедиться, сын ли стоит перед ним, и сказал:

— Слухай меня, сыну, и припоминай… Завтра ночью прибудут наши люди. Они приедут на бричке. Чтоб тебе не ошибиться… не доведи бог ошибиться… Так ты хорошенько прислушайся. Запомни: пароль — два коротких свистка. Твой вопрос: кто тут? Отзыв: заблудились чумаки, нельзя ли у вас переночевать. Впустишь тех людей во двор и передашь им эти гостинцы. — Опустил фонарь и еще раз осмотрел клочковато лежавшее на ящиках сено. — Запомни: два коротких свистка. «Кто тут?» — «Заблудились чумаки…» Ну, оставайся на хозяйстве. Не журись, не вешай голову и виду не подавай. Ежели кто спросит, где батько, скажи, уехал с Гордеем на порубку леса… Сам ухо держи востро. Ежели узнаешь что насчет выселки — и минуты не сиди дома. Варвара с детьми пусть перебирается к своим родителям, там их не тронут. А ты седлай жеребца, бросай все к чертовой матери и скачи на хутор Нечитайлов. Там спросишь Зазубрина Павла Спиридоновича. Запомни: хутор Нечитайлов, Зазубрин… Завтра сходи к этому сукиному сыну, к нашему зятю Голубкову. Он главарь в станичном комсоде. Так, промежду прочим, расспроси, поразузнай. Он не скажет, утаит, поговори с Евдокией. Пусть она у него порасспросит…

— Ладно, батя, поезжайте с богом, — сказал Тимофей. — А лучше было бы, чтоб и меня взяли с собой…

— А хозяйство?

Тимофей наклонил чубатую голову, промолчал.

Дети Тимофея — Андрей и Оксана — уснули еще до приезда Ильи Фомича и Гордея. Дедушка Фома не показывался из своей конуры, и все думали, что старик тоже спал. Но старый казак лишь притворялся спящим. Он нарочно приоткрыл дверь — все слышал и все понимал И когда из конюшни были выведены оседланные кони и Илье Фомичу и Гордею нужно было прощаться, на пороге своего чулана встал дед Фома. В белых подштанниках и в белой длинной сорочке, высокий и костлявый, он стоял как привидение.

— Илья! Чуешь, сыну! — сказал он. — Как же можно ехать в такое дело без родительского и без божьего благословения? Не годится, сыну… Дурни вы тут все! А ну марш в хату, к иконам!

Пришлось повиноваться. Возле осокоря привязали коней и вернулись в дом. На пороге оставили бурки, карабины, сняли кубанки и, гремя саблями, в «святом углу» опустились на колени. С трудом передвигая ослабевшие ноги и ничего не видя от слез, Прасковья взяла икону и благословила воинов.