Изгнанник - Лариса Петровичева

Кто? Узнать бы только, кто это сделал, да он ему сердце голыми руками вырвет! Шани стиснул кулак и ударил по столу, потом еще – просто ради того, чтобы ощутить что-то, кроме голодной жгущей пустоты. Боль пришла, но какая-то слабая, невыразительная.

– Хельга, – прошептал он. – Хельга, прости меня…

Никто не откликнулся.

Шани прошел к столу прозектора и взял отчетный лист. «Хельгин Равиш, – прочел он, – академит, младший сотрудник инквизиторского корпуса. Предположительное время смерти: пять часов пополудни. Предположительная причина: убийство. Тело найдено на площади Цветов, вход в восьмой дом».

Вот оно что. Хельгу замучили и убили напоказ, подбросив тело к его дому. Чтобы посмотрел, подумал и сделал выводы. Шани вдруг понял, что не может дышать – воздух поступал в легкие тугими короткими толчками, и перед глазами уже серела пелена обморока.

Он встряхнул головой, и наваждение медленно исчезло. Присев к столу и взяв в руки перо, Шани подумал и написал в заключении: «Причина смерти: удар ножом в сердце. Время смерти: пять часов пополудни, подтверждено». Поставив свою подпись, он откинулся на неудобную спинку прозекторского стула и закрыл глаза.

Неизвестно, сколько времени он просидел так, молча, наедине со своим горем, потом в дверь деликатно постучали, и в прозекторскую вошел Дервет. В руках у него был ларчик с алым кругом на боку – аптечка. Прозектор посмотрел на декана инквизиции и сокрушенно покачал головой.

– Ваша неусыпность, – сказал он, – выпейте-ка вот это, – из аптечки появились пузырьки с какими-то микстурами, и Дервет споро и ловко принялся смешивать снадобье. Шани следил за быстрыми движениями его рук и думал о том, что с такой же быстротой надо было бы смешать не лекарство, а яд. В воздухе приятно повеяло легким расслабляющим духом прянты; прозектор всунул бокал со смесью в руку Шани и приказал: – Залпом, ну. Залпом.

Шани послушно выпил, и дышать стало немного легче.

– Вы привезли трумну? – спросил он.

Прозектор кивнул:

– Конечно, – он посмотрел в сторону покойницы, а затем на отчетный лист с криво вписанными строчками и ухмыльнулся: – О, да вы все сделали уже.

– Да, – кивнул Шани, а сам подумал: нет. Далеко не все.

Потом они уложили Хельгу в гроб, и прозектор установил на место крышку. Бледное лицо Хельги мелькнуло и погасло во тьме. Когда застучал молоток, вгоняя гвозди в дерево, Шани провел по лицу ладонью, словно снимал невидимую паутину, и вышел из прозекторской. Здесь ему было больше нечего делать.

На улице стояла глухая ночь, шел дождь, и тусклый свет фонарей разбрызгивался по булыжникам мостовой. Шани поднял капюшон и пошел куда-то в сторону Халенской слободы – без особой цели, в никуда, просто ради того, чтобы двигаться. Вскоре он услышал быстрые шаги за спиной и, обернувшись, увидел двух человек в длинных плащах, которые торопливо следовали за ним.

Вот только уличных бандитов мне сейчас недоставало, подумал было он, но двое подошли, и Шани узнал в них Алека и Левко со своего курса. Судя по угрюмым покрасневшим лицам, ребята недавно плакали, не в силах скрывать своего горя.

– Наставник, – окликнул Левко. – Там… там всё, да?

– Всё, – кивнул Шани, глядя сквозь них. Не хотелось никого видеть, ни с кем говорить. Ничего не хотелось. – Ударили ножом в сердце. Обобрали. Бросили на улице. Все.

Алек всхлипнул и обвел лицо кругом. Отчего-то Шани захотел ударить его по руке, даже пальцы дрогнули, сжимаясь в кулак. Круг Заступника… Да где был тот Заступник, когда ее убивали? Было ли ему в его недостижимом небесном блаженстве дело до того, что Хельгу били ногами, ломая ребра, и тушили самокрутки о грудь? Вряд ли. Вряд ли…

Он почувствовал злость. Тяжелую душную злость и обиду. На Заступника, на себя, на весь свет.

– Я еще спросить хотел… – начал было Алек и поправился: – Мы спросить хотели…

– Ну?

Алек помялся и выдал:

– Наставник, а как ее звали на самом деле?

Шани подумал, что раньше, по меньшей мере, удивился бы этому вопросу, но сейчас в душе было темно и пусто. Допустим, знали они, что Хельгин Равиш замаскированная девушка, так какая теперь разница? Это ее не вернет. Ее ничто не вернет.

– Хельга Равушка, – ответил Шани. Впереди призывно маячил зеленый фонарик кабачка, который работал до последнего посетителя, и ему вдруг подумалось, что сейчас просто необходимо напиться, иначе внутреннее напряжение его разорвет в клочья. – Давно вы в курсе?

– Давно, – проронил Алек. Он тоже, как и Шани, смотрел в никуда и то сжимал, то разжимал кулак.

Шани вдруг пришло на ум, что, возможно, бедный парень любил ее.

– Что ж не донесли?

Алек посмотрел на него, как на умалишенного.

– Она была… смелая, – сказал академит. – Она правильная была. Да мы бы сами за нее кому хочешь глотки перегрызли, – окончание фразы растаяло в сиплом шепоте, и парень заплакал – теми тихими, тяжелыми слезами, которые никому и никогда не приносили облегчения. Шани хотел было что-то ему сказать, но все слова сейчас не имели ровно никакого значения.

Какая теперь разница, какой она была, если ее самой больше нет и никогда не будет.

– Похороны завтра днем, – глухо откликнулся Шани. – Если что-то узнаю, то расскажу.

Больше говорить было незачем и не о чем. Зеленый фонарик кабачка маячил впереди болотным светлячком, зазывающим в пучину.

«Страшно, когда человек уходит навсегда. Не из твоей жизни, просто уехав из города куда-нибудь на Север. Уходит из жизни своей».

Потолок то удалялся, уплывая чуть ли не в космос, то нависал прямо над лицом. Комната крутилась, словно ее заколдовал очень злой волшебник, – крутилась и не желала останавливаться. Шани оторвал было голову от подушки и попробовал встать, но с первого раза у него ничего не вышло. Осмысленные движения вряд ли возможны, если вчера ты допоздна упивался отвратительной брюквенной варенухой в таверне Каши Паца. Осознанно и со смыслом упивался.

Кабатчик, господин Пац, оказался человеком благоразумным и крайне деликатным. Видя, в каком состоянии находится посетитель, с сочувствующими разговорами он полез только после того, как Шани выпил третью кружку варенухи и дошел до той кондиции, когда слова имеют хоть какой-то смысл. Шани не вдавался в детали всего, что произошло за день, и просто сказал, что у него умер друг. Очень близкий и очень хороший друг.

«Он никогда не вернется. Никогда».

«Я знаю…»

«Только ты к нему. Но от этого еще горше и еще страшнее».

«Знаю».

На столе возле кровати Шани увидел тощую кипу листов, исписанных аккуратным девичьим почерком. Лекции Хельги по уголовному праву Аальхарна, раздел о ереси. Через неделю предстоял экзамен, и она к нему готовилась… И сейчас бы сидела, подобрав ноги, в его кресле и штудировала свои записи, машинально грызя тонкий карандаш. Шани знал, что если он сейчас поднимется и пройдет в другую комнату, то увидит там оставленное платье Хельги и ее парик – не возвращаться же в девичьем образе в академитские комнаты – и платье хранит ее запах и тепло. Можно уткнуться лицом в рукав, забыться на какое-то время и поверить, что Хельга просто ушла – готовиться к экзаменам в центральной библиотеке, относить гарантийное письмо в архив, участвовать в дружеской пирушке с однокурсниками…

«Говори. Говори больше и что угодно. Любую ерунду. Иначе скорбь соберется в сердце и не найдет выхода. А ты еще молод и еще должен пожить».

Помнится, ночью после этой фразы Шани долго смотрел на дно кружки с варенухой и действительно ощущал тяжелый темный сгусток, который неторопливо, но уверенно ворочался в левой стороне груди. Господин Пац внимательно смотрел на него, а за окном была непроницаемая тьма, шел дождь, и казалось, будто весь город вымер.

Господин Пац придерживался древней веры своих почтенных сулифатских предков и не признал своего высокочинного гостя. Иначе наверняка говорил бы что-то другое. И не с таким искренним сочувствием и пониманием.

«Наверно, вы тоже кого-то потеряли», – выдавил Шани, когда молчание стало уже неприличным. Пац обновил его кружку и ответил: «Да. Дочь. Ей тогда было четырнадцать, и мы готовились отдавать ее замуж. Но я уже научился с этим жить».

Шани усмехнулся и ответил, что если так, то тогда ему очень сильно повезло.

Потолок то спускался вниз, то взмывал куда-то в недосягаемую высоту. Шани смотрел и думал, что не сможет подняться, да и какой в этом смысл вообще: куда-то идти, что-то делать, говорить с посторонними, ненужными людьми, когда Хельги больше нет, и она не вернется. Что теперь вообще имеет хоть какой-то смысл? Все бросить, сложить с себя чин и уехать в Шаавхази, чтобы переписывать жития святых и смотреть, как птицы вьют гнезда на монастырской стене, – Шани внезапно подумал, что это самый лучший выход из положения. Отец Гнасий был прав.

Больше всего его сейчас мучила необходимость вставать, куда-то идти, заниматься делами и сохранять ровное и невозмутимое выражение лица. Трагическая смерть ученика – действительно скорбное событие, кто же спорит, но не до такой степени, чтобы переживать и убиваться, как по родному. Шани потер переносицу и припомнил какие-то старые земные стихи о том, что если у тебя беда, то казаться улыбчивым и простым – самое высшее в мире искусство. Есенин, кажется… да, точно Есенин. Его изучали в шестом классе, но Саша Торнвальд имел привычку скачивать учебники последующей ступени и изучать их заранее. Химия, биология и литература. Любимые.