Японский парфюмер - Инна Бачинская

Я вспомнила о письмах воображаемым убийцам. Тонкая ниточка протянулась в моем сознании между этими письмами и женщиной в квартире Зинаиды Метлицкой. Алина, Елена, незнакомая женщина! Кто следующий? Зинаида? Я?

Я бросилась в прихожую, дернула за ручку двери. Дверь была заперта. Я прислонилась спиной к стене, почувствовав ее холод. Меня трясло. Я вдруг припомнила прочитанные в детстве истории из журнала «Вокруг света» о том, что представители некоторых африканских племен, приговоренные шаманом к смерти, ложатся и умирают, как будто их выключили. От силы внушения. Я почувствовала себя дикарем, приговоренным шаманом к смерти.

Память, словно дьявол ее подталкивал, тут же вытащила из своих глубин название романа известного немецкого писателя «Каждый умирает в одиночку!» — любимое присловье Юрия Алексеевича. А потом молоточком забилась мысль: «Третий день, уже третий день!» Они получили письма! Вчера… Избавиться от этой мысли было невозможно. Мозг не реагировал на приказ «стоп!».

Пытаясь отвлечь себя от мрачных мыслей, я перечитала письма мамы и японки Норико. Вяло раскрыла и тут же закрыла книгу американки Памелы Как-Ее-Там. Мне было не до сексуального ликбеза.

Я металась по дому, включала и тотчас выключала телевизор и компьютер, снова готовила чай, хватала на руки сонного Купера, задергивала шторы. Наконец, снова выключив свет, надолго прилипла к окну, рассматривая пустую ночную улицу. Я испытывала уже не страх, а ужас. Я схватила телефон, собираясь позвонить Галке, и с трудом заставила себя отказаться от этой идеи.

Около часа ночи я улеглась. Затаилась в постели, чутко прислушиваясь к шорохам и потрескиваям дома. Сердце судорожно и неровно колотилось в горле…

… Я бежала по длинной, узкой, слабо освещенной гофрированной кишке. Ее тонкие стенки, словно живые, сотрясались мелкой дрожью. По стенам сочилась влага с резким техническим запахом — не то ацетон, не то бензин, со слабым свистом раскачивались в воздухе белесые корни и сыпались с потолка тонкие струйки песка. Я знала, что нужно спешить, я бежала, задыхаясь, нагнув голову, чтобы не зацепить корни, жадно хватая пересохшим горлом горячий воздух.

…Бежать было трудно. Я боялась упасть, почему-то зная, что если упаду, то все будет кончено. Ныла гортань, стучало в висках, саднили исцарапанные ладони… Потом вдруг серые вибрирущие стены стали расплываться, свет впереди померк. Колени мои подогнулись, и я мягко сползла по гофрированной стене на пол. Прижалась к нему щекой и почувствовала, как нечто невесомое и влажное скользнуло по лицу, словно чья-то рука смахнула невидимую паутинку.

Потом в меркнущее сознание проник низкий воющий звук сирены, живые нити-корни стали опускаться на лицо и плечи, заскользили, оплетая все туже и туже. Каждый вдох причинял боль. Гибкий белесый корень приник к руке, я почувствовала резкую, как от ожога, боль и с трудом разлепила налитые свинцом веки…

Сирена звучала пронзительно, не то вой, не то лай… боль… сирена… сирена… боль… Опираясь на руки, я попыталась подняться. Кошмар закончился, исчез узкий туннель. Я сидела на собственной постели, держась рукой за спинку, с трудом удерживаясь, чтобы не повалиться от отвратительного чувства дурноты. Отчаянно мяукал Купер… и еще… едва уловимый свист… словно воздух вырывается из лопнувшего шарика… Что-то знакомое… знакомое… свист… это же… я знаю! Я должна вспомнить! Это… газ! Газ!!

«Встань!» — беззвучно кричу я себе. «Встань, встань! Иди!»

Задерживая дыхание и цепляясь за мебель, я добираюсь до окна. Изо всей силы дергаю шпингалет, но он не поддается, держится намертво! И тогда, чувствуя, что пол снова начинает уходить из-под ног, я хватаю бронзовую настольную лампу и с силой бью ею по окну. Грохот, звон разбитого стекла! Еще раз! Еще! Стекло разлетается вдребезги, лампа вылетает на улицу и падает на тротуар. Я слышу, как тонко звякнула разбитая лампочка… заключительным аккордом. И наступила тишина. Прижавшись лбом к оконной раме, я глотаю сладкий ледяной воздух. Я не помню, сколько простояла так… Мне казалось, я вревратилась в сосульку, а на полу намело небольшой сугроб…

Легкий свист доносится из кухни… Закрыв лицо подушкой, держась за стены, я бреду на кухню. На плите — ярко-красный чайник. Газ со свистом вырывается из горелки. Огня нет. Дрожащими пальцами я заворачиваю кран. Распахиваю окна, раскрываю входную дверь. По дому мечутся сквозняки, сметая на пол какие-то бумажки, шевеля гардины и листья гибискуса.

В ванной я сую руки под горячую струю и смотрю на себя в зеркало. Бледная, с черными провалами глаз, белыми сухими губами… Привидение!

Кровь на руках и плечах, разорванная ночная сорочка… Что это? Откуда кровь? Порезалась о стекло? Я рассматриваю свои окровавленные руки…

Купер трется о мои колени и громко мурлычет. Я перевожу взгляд с царапин на Купера… Неужели?..

— Купер, ты… меня спас! Котинька мой родной!

Я наклоняюсь и беру его на руки. Он оказывается неожиданно тяжелым, и я роняю его. Он падает на четыре лапы и сипло мяукает…

Я достаю из аптечки йод, пластырь. Подумав, становлюсь под душ, совершенно забыв, что входная дверь распахнута настежь. Страха как не было. Я вскрикиваю от боли, когда горячая вода попадает на царапины. И окончательно прихожу в себя.

Через час, согревшись, залепив пластырем царапины и выпив три чашки кофе, я вспоминаю о выброшенной лампе. Накинув куртку, выхожу на улицу.

Ночь стоит нехолодная и светлая. С легким шуршанием летит на землю снег, заполняя мир пляшущими ликующими снежинками. Тихо и торжественно, как в храме. Чувство безотчетной радости вдруг охватывает меня. Я стою на пустой улице, не чувствуя холода, прижимая к груди остов разбитой лампы, и, задрав голову к низкому небу, к космосу, повторяю, обращаясь, неизвестно к кому: — Спасибо, спасибо, спасибо…

Снег усиливается. Настоящий снегопад! Мягкие тяжелые снежинки щекочут мне лицо. Я смеюсь и ловлю их губами… эти крошечные осколки вселенского холода… 

Глава 15. Лесное озеро

На другой день я проснулась в прекрасном настроении. Инстинкт самосохранения, спасая психику, заблокировал память, затуманил воображение, переориентировал поток неуправляемых мыслей, превратив их в тоненький и слабый ручеек. Я бездумно лежала, глядя в потолок. Мне было хорошо. Я знала, что вчера была у Зинаиды, видела там мервую женщину, но инфернальные детали увиденного исчезли. Я вспомнила, что ночью чуть не умерла — видимо, забыла на плите чайник, вода сбежала и погасила огонь. А газ продолжал идти. Ночью, к счастью, я проснулась и почувствовала запах газа…

Я высунула из-под одеяла руку, увидела пластырь и рассмеялась. Вспомнила, как в детстве бабуля смазывала мои царапины зеленкой, а я, подставляя исцарапанные коленки и локти, говорила: «А вот еще! И здесь! И здесь!» — и мы обе хохотали до слез. «Катюша, уймись!» — кричала бабуля.

Как здесь холодно, однако! Я перевела взгляд на разбитое окно, в котором торчала подушка, и рассмеялась. Ну и вид! Нужно будет позвонить брату Кольке, попросить приехать и вставить стекло. А где сугроб? Ночью здесь был сугроб! Прямо под окном! Нет сугроба, растаял, только лужа осталась. То, что сугроб растаял, было так смешно, что я снова рассмеялась. Из кухни слышен грохот — падает что-то стеклянное и разбивается.

— Купер! — кричу я. — Я проснулась! Доброе утро!

— М-р-р, и тебе доброе утро! — Купер появляется на пороге. — Давай скорее завтракать!

Он вспрыгивает на кровать, трется головой о мое плечо. Хвост его, как на шарнирах, дергается из стороны в сторону.

— Давай!

Приступ голода, как удар под дых, мне делается дурно. Я треплю Купера, приговаривая:

— Ах ты, цап-царапкин! Это ты меня спас? Умница! Медаль тебе за спасение… утопающих, нет, угорающих… — Я снова смеюсь…

Потом мы долго завтракаем на кухне. Я делаю себе третий бутерброд и наливаю третью чашку кофе. Потом звоню на работу и говорю, что не приду сегодня, никак не объясняя почему. Не приду и все.

В одиннадцать позвонил Леонид Максимович и спросил, не можем ли мы увидеться, желательно прямо сейчас. Конечно! Мне нисколько не трудно.

— Приду! — обещаю я.

Через несколько минут Леонид Максимович звонит снова. Я беру трубку и, смеясь, говорю:

— Вы что, передумали и не хотите меня видеть? Но я все равно приду!

Леонид Максимович молчит. Несколько раз повторив «Алло!» и не дождавшись ответа, я вешаю трубку. Кто-то ошибся номером. Бывает. А может, передумал. Эта мысль кажется мне такой смешной, что я смеюсь.

Мне не хочется выходить из дома. Остаться бы в постели, почитать, послушать музыку… Но ничего не поделаешь. От приглашения следователя не отказываются.

Я звоню брату Кольке и, не вдаваясь в подробности, прошу прийти и вставить стекло. По его просьбе измеряю окно, для чего вытаскиваю из дыры подушку. Ежусь от холодного воздуха. Выглядываю на улицу. Мороз и солнце! Как там у классика: «Мороз и солнце, день чудесный!»