Мобберы - Александр Рыжов

– Вот как? – Бельт спрятал озябшие руки под плащ. – Вы переоцениваете себя, мсье. Ваша самоуверенность губительна. Знайте, что против вас и ваших соумышленников выступает не только Ламбер. Вы замахнулись на святое, Веневитинов, на имперские устои, и теперь вам придётся туго. Однако вы ещё можете возвратить всё на круги своя и получить прощение.

– Каким же образом?

– Что вам доверила Волконская? Не отвёртывайтесь! Нам известно, что в Москве вы имели с ней секретную беседу и она вам передала… Что передала?

– Спросите у генерала Потапова. Он трое суток продержал меня в узилище с мокрицами и задал столько вопросов, сколько не задавал своему воспитаннику ни один учитель арифметики.

– Не зарывайтесь! – пригрозил человек в плаще. – Вы вступили в сражение с такими силами, что за вашу жизнь никто не даст и полушки. Зачем вам по доброй воле класть голову на плаху? Покиньте это ристалище, оно не для вас. Вы поэт, философ… Вы можете сделать карьеру дипломата. Вам уже говорили о возможном повышении по службе? Вы только поступили в департамент, а уже замечены. Люди, на которых вы подъемлете руку, всемогущи. Они в состоянии устроить вас наилучшим образом. Или растерзать… Выбирайте!

– Я уже выбрал, – проговорил Веневитинов, сцепив зубы, чтобы дрожание от стыни не было принято за дрожание от страха.

Бельт усмехнулся. Два окна лежали на его плечах, как эполеты. За рамами Веневитинов видел веселящихся гостей, слуг, разносящих питьё на подносах, всплески свечных огоньков…

– Если вас сейчас убить, этого никто не заметит, – сказал Бельт чужим, медиумическим голосом.

– Попробуйте.

Веневитинов не страшился назревавшей стычки. Физические упражнения закалили его тело, а Бельт был сложён не столь могутно, чтобы можно было говорить о решающем перевесе.

– Желаете на кулачках или на эспадронах?

В глазах у подзуживаемого Бельта зажглись рубиновые светлячки.

– Ещё раз спрашиваю: вы будете повиноваться? – Он приблизил лицо с вившейся вдоль щёк белокурой шевелюрой к лицу Веневитинова. – Вы же не розенкрейцер, вам чужды воззрения этих еретиков, ввергших свои души в геенну. Неужели вас не пугает преисподняя?

Веневитинов замёрзшими пальцами подёргал свою эспаньолку.

– Я не еретик, я смутьян. И ради достижения успеха пойду на сговор даже с Вельзевулом. А успех в моём понимании – очищение России от кикимор, подобных вам, графу Ламберу и вашему венценосному покровителю. Что до моей загубленной души, то не я, а вы – сродник бесов. Вам и гореть в аду!

– Безумец! – Бельт взмахнул полами плаща, как ворон крылами, и пырнул своего визави отточенным стилетом.

Веневитинов ждал нападения и отбил выпад пястью (фехтовальщик остаётся фехтовальщиком даже без рапиры). Стилет вылетел из руки Бельта и воткнулся в слюдяную шелуху ещё державшегося под стеною наста. Бельт оступился, упал на одно колено. Веневитинов скрестил руки на груди, приняв позу Наполеона.

– Довольны? Если нет, я пришлю вам завтра секундантов.

Бельт поднялся, с него капала вода. Он оправил складки плаща и зачем-то отстегнул агатовую запонку. Веневитинов не успел сообразить, как получил удар, едва ослабленный скрещёнными руками. Какой-то шип царапнул его между костяшками пальцев на правой кисти. Выпустив эту парфянскую стрелу, Бельт кинулся со двора наутёк и сделал это вовремя. Раскрылась дверь, от порога послышался голос Хомякова:

– Дмитрий! Ты где?

Веневитинов стёр снегом капельку крови, выступившую из оставленной шипом ранки, и поднял стилет. Он едва успел спрятать оружие в рукав. Подбежавший Хомяков набросил на его плечи шинель.

– С кем ты тут? Ты весь заледенел! Варвара тебя ищет.

– Скажи… Скажи, что я не приду больше. – Веневитинов еле проговаривал слова, его колотило.

– Да что с тобой сделалось?

– Ничего, Алексей… Утомился. Давно столько не танцевал. Иди обратно, а я к себе, отдохну чуток.

И, стянув на груди шинель, он пошёл во флигель, оставив Хомякова посреди двора.

Сцен 5-й

Храм Соломона

БРАНДМАЙОР (направляется к выходу и вдруг останавливается): Кстати, а как поживает лысая певица?

Общая тишина. Заминка.

Г-ЖА СМИТ: Причёска у неё осталась прежняя.

Обратная сторона сердолика

«…Пункт избрал я в Strada dei Sepolcri (улица Гробниц)… Декорацию сию я взял всю с натуры, не отступая нисколько и не прибавляя, стоя к городским воротам спиною, чтобы видеть часть Везувия, как главную причину, без чего похоже ли было бы на пожар?»

Рита закрыла тетрадку с заранее выписанными в неё отрывками писем Брюллова, касавшихся работы над центральным полотном его жизни, и ещё раз огляделась. Городские ворота, улица Гробниц – всё в наличии. Строения мало сходствуют с теми, что изображены на картине, а вернее сказать, совсем не сходствуют. У Брюллова на холсте – хаос, бедлам и кавардак. У него там огневое зарево, застилающее крыши домов, комья дыма, разруха, а на переднем плане – мятущиеся люди. Нынче же в Помпеях всё мирно, проштрафившийся Везувий горбится поодаль, как ученик, который устроил в классе ералаш, а теперь поставлен преподавателем в угол и от стыда старается ни на кого не смотреть. На улицах Помпей прибрано, здесь не слышно криков, туристы совершают свой неторопливый променад по очищенным от лавы мостовым. Времена, когда на город сыпались камни и пепел, кажутся такими далёкими, а то и вовсе былинными.

– Копыта гудят, – посетовал Хрофт. – Покемарить бы где-нибудь в тенёчке.

На берегу Неаполитанского залива летнее солнце пекло нещадно. Джим протянул Рите подтаявшее мороженое – единственное избавление от перегрева. С собой у них была вода в пластмассовых бутылочках, но она давно нагрелась до температуры парного молока; утолить ею жажду было так же сложно, как и зачерствелой хлебной горбушкой. Рита, держа эскимо двумя вытянутыми пальцами, лизнула его размягчившуюся, покрытую маленькими кратерами верхушку, похожую на изваянную из алебастра модель планеты Марс. С мороженого на мостовую закапало, Рита увеличила амплитуду слизывания, но эскимо всё равно растеклось у неё в руке прежде, чем она успела его доесть.

В Италию они прибыли два дня назад. В этой стране Рита бывала трижды, в своё время она показалась ей постной, как иноческая похлёбка, и чересчур эклектичной. Всё, что было намешано в этом бродившем на солнце горячем супе, отдавало безвкусицей, несмотря на засилье памятников, оставшихся от легендарной Римской империи с её неподражаемой антикой. Франция – куда лучше, там не так пресно. Но сейчас до зарезу нужно было именно в Италию. Рита уже репетировала разговор с отцом, намеревалась объяснить внезапный магнетизм, потянувший её на Апеннины, тоской по маме, которая неизвестно когда выберется из своего анклава. Представляла, как Семёнов разразится кашляющим хохотом:

– Хо-хо! Кхм! Мама! Только про маму ты и думала! Не пудри мне мозги, Ритусик, а то как будто я тебя не знаю… За сокровищами настропалилась?

К счастью, вранья не потребовалось. Семёнова срочно отправили на какие-то курсы повышения квалификации в Первопрестольную. Планировалось, что в отъезде он пробудет недели две. Проводив его в Пулково, Рита решила: её час настал! Вряд ли поездка в Италию займёт больше десяти дней. Отец, с которым условились созваниваться раз в два дня по мобильнику, ничего не узнает.

И Рита поехала. Если совсем точно – полетела. Из Питера «Боингом» в Рим, а оттуда уже действительно поехала – автобусом к восставшим от тысячелетней спячки Помпеям. В одиссею по самой удлинённой стране Европы вместе с ней отправились Хрофт и Джим. Асмуда не взяли, как ни просился: после пребывания во вражьем стане с ним сделалась нервная горячка, и психоневролог прописал ему, помимо транквилизаторов, месяц абсолютного покоя. Асмуд подчинился с крайним нежеланием.

И вот они в Италии. Перегон по голенищу полуострова-сапога, и – buon giorno, Неаполь! А там и до Помпей недалеко. Полдня посвятили рассматриванию отрытых из-под восьмиметрового слоя святилищ, рынков и палестр с восстановленными настенными росписями. Рита была в Помпеях впервые, а Хрофт и Джим вообще никогда не посещали государства Цезаря. Когда солнце вступило в зенит, Хрофт предложил сделать привал. Устроились под навесом-козырьком бывшего жилого дома. Рита снова развернула тетрадь.

– «Пункт избрал на улице Гробниц». Понятно, что в письме брату Брюллов говорит о пункте, с которого писал пейзаж для своей картины. Означает ли это, что капитал сокрыт там, а не где-нибудь в ином месте?

Джим обозрел окружавший их ландшафт.

– Город большой… За триста лет здесь столько всего накопали! Перво-наперво надо выяснить, какие улицы были освобождены от лавы в начале девятнадцатого века, когда Брюллов приезжал сюда на натуру. Их было меньше, чем сейчас. Это существенно ускорит наши поиски.