Корабль судьбы (Том I) - Робин Хобб

Хватит, проворчала наконец драконица.

Голос звучал раздраженно, и Уинтроу съежился еще плотнее, беззвучно взмолившись:

«Но я еще не закончил!»

Хватит, я говорю. Остальное исцелится само — если ты будешь как следует кормить свое тело и время от времени напоминать ему о работе. И так уже я слишком долго ждала. Зато теперь ты окреп в достаточной мере, чтобы мы все трое сумели разобраться, понять и принять, чем же мы на самом деле являемся. Ибо нам без этого не обойтись!

Уинтроу показалось, будто огромная лапа подхватила его и подбросила высоко в воздух. И, как перепуганный кот, он размахивал руками и ногами в полете, силясь хоть за что-нибудь зацепиться.

И зацепился-таки. За Проказницу.

«Уинтроу!..»

Это был не столько вскрик радости, улавливаемый обычным слухом, сколько пульсирующий толчок восстановившейся связи. Они заново ощутили друг друга, и стали духовно едины, и в этом единении оба обрели утраченную полноту. Она опять была с ним, она волновалась и переживала, она вместе с ним обоняла, осязала и воспринимала вкус при посредстве его органов чувств. Она ощущала его боль и страдала его страданием. Она вмиг постигла все его мысли и…

Когда человеку снится падение в пропасть, он всегда успевает проснуться прежде, чем долетит до дна. Но не в этот раз. Уинтроу очнулся, и это-то пробуждение стало ударом о дно. Волна преданности и любви, которую устремила к нему Проказница, натолкнулась на его мучительное знание — новооткрытое знание о том, что она собой представляла. Его мысли были зеркалом, в котором она должна была увидеть собственное лицо… лицо трупа. Стоит ей заглянуть в это зеркало — и она больше не сможет отвести глаз. Так и случилось. И Уинтроу угодил вместе с ней в ту же ловушку. И вместе с ней стал погружаться все глубже в бездну отчаяния.

Итак, никакой Проказницей она в действительности не была. Она не была никем и ничем. Ее плоть составляли краденые воспоминания убитой драконицы. Ее псевдожизнь коренилась в том, что осталось после убийства. Она не имела права на существование. Рабочие из Чащоб некогда раскололи кокон закуклившейся драконицы. Они вытащили личинку, и та в судорогах умерла на холодном каменном полу. А волокна знаний и памяти, составлявшие кокон, были вытащены наружу и распилены на доски, пошедшие на строительство живых кораблей.

И все-таки убить жизнь гораздо труднее, чем иногда кажется. Когда рушится дерево, поваленное ураганом, из уцелевших корней устремляются к солнцу новые побеги. Крохотное семечко, затерявшееся среди камней и песка, непременно уловит капельку влаги — и выкинет над собой как победное знамя, упорный зеленый росток. Вот так и волокна драконьей памяти, вечно погруженные в соленую воду и осаждаемые переживаниями людей, населивших корабль, все-таки постепенно сплелись в некую упорядоченную самость. Эта самость восприняла имя, которое дали ей люди, и занялась поиском смысла в том, что теперь происходило вокруг. Так и произошло, что однажды Проказница пробудилась. Однако прекрасный корабль, увенчанный великолепной носовой статуей, лишь по названию был членом семьи Вестритов. На деле же… Всего лишь краденая полужизнь одушевляла ее. Она и живым-то существом была лишь наполовину. Даже менее чем наполовину. Искусственное создание, на скорую руку слепленное из человеческой воли и погребенных воспоминаний драконицы! Бесполое, бессмертное… и, если хорошенько подумать, — бессмысленное. Рабыня — вот что она была такое. Рабыня людей, использовавших похищенные воспоминания, дабы создать себе огромную деревянную невольницу.

Страшный крик, вырвавшийся у Проказницы, окончательно привел Уинтроу в чувство. Он перекатился в кровати и свалился на пол маленькой каюты, тяжело бухнувшись на колени. Этта, сидевшая у постели и слегка задремавшая, вздрогнула и проснулась.

— Уинтроу! — в ужасе выпалила она, глядя, как он пытается встать на ноги. — Уинтроу, погоди, тебе нельзя, ты еще не поправился! Ложись скорее!

Он пропустил ее увещевания мимо ушей. Кое-как поднявшись во весь рост, он проковылял к выходу и потащился на бак. Идти было далеко. Он слышал шум, доносившийся из капитанской каюты. Кеннит требовал, чтобы ему немедленно принесли лампу и подали костыль.

— Этта! Вот проклятье! Куда ты вечно деваешься в самый неподходящий момент?

Уинтроу прошел мимо, не оглянувшись. Он упрямо тащился на нос корабля — совсем голый, если не считать простыни, и прохладный ночной воздух, касавшийся толком не зажившего тела, казался ему языками огня. Матросы перекликались в потемках, охваченные изумлением и испугом. Кто-то подхватил фонарь и последовал за Уинтроу. Юноша и на него не обратил никакого внимания. Трап, ведший на бак, он одолел в два прыжка, мучительно рванувшие на теле новую кожу, и бросился вперед, чтобы почти в падении повиснуть на носовых поручнях.

— Проказница! — закричал он. — Проказница, ты ни в чем не виновна! Это не твоя вина, не твоя!

Носовое изваяние между тем в самом буквальном смысле рвало на себе волосы. Мощные деревянные пальцы грабастали роскошные черные кудри и пытались напрочь их оторвать. Проказница выпускала их только затем, чтобы попытаться расцарапать себе щеки, выколупать глаза.

— Зачем? — взывала она к ночному темному небу. — Зачем я, если я — это вовсе не я… а неведомо что? О пресветлая Са, я в Твоих глазах, должно быть, непристойная шутка, богохульство во плоти! Так отпусти же меня, Са! Пусть я умру! Дай мне умереть!

Матроса, прибежавшего с фонарем следом за Уинтроу, звали Ганкис. Это был тот самый Ганкис, что когда-то давно ходил с Кеннитом на Берег Сокровищ.

— Да что с тобой, паренек? — растерянно обратился к Уинтроу старый пират. — И что случилось с нашим корабликом?

Но для Уинтроу существовала только Проказница, корчившаяся в сжигающей душу муке. В желтом свете фонаря его глазам предстало поистине жуткое зрелище. Ногти Проказницы впивались в безупречно гладкие щеки, оставляя глубокие борозды, но они тут же затягивались без малейшего следа. Волосы, которые она выдирала, прилипали к рукам и втягивались в них, всасывались, так что грива черных волос ничуть не редела, оставаясь все такой же густой и блестящей. Несколько мгновений Уинтроу в ужасе следил за этим потусторонним циклом разрушения и воссоздания. Потом решил попробовать еще раз.

— Проказница! — закричал он во всю силу легких. И устремил к ней все свое существо, стараясь успокоить, утешить…

И угодил прямиком в объятия драконицы, определенно поджидавшей его. Вернее, не совсем так: драконица без малейшего усилия отшвырнула его прочь. А в объятиях у нее находилась Проказница. И это именно ее дух, дух драконицы, могуче побеждал желание корабля умереть.

Нет! — расслышал Уинтроу. — Даже не помышляй! Только не после долгих лет рабского служения им, только не после бесконечных столетий неподвижности и тишины! Я все равно не позволю тебе погубить себя… и меня. Если подобная жизнь — это все, что нам остается, что ж, да будет так! А теперь уймись и затихни, маленькая рабыня. Раздели со мной эту жизнь, потому что другого нам с тобой не дано!

Уинтроу завороженно замер. Там, в немыслимых сферах, куда он едва мог дотянуться сознанием, происходила неслыханная борьба. Драконица боролась за жизнь. А Проказница пыталась отказать в ней им обеим. Собственная крохотная сущность показалась Уинтроу тряпкой, терзаемой двумя большими собаками. Его в самом деле рвали на части: каждая из воительниц силилась заручиться его верностью и поддержкой, заполучить его разум. Проказница тянула его к себе всей силой отчаяния и любви. Она же так хорошо его знала. И он был ей ближе кого бы то ни было. Так может ли он сейчас от нее отступиться? И она порывалась утащить его с собой, так что временами они балансировали на грани добровольного прыжка в смертную пустоту. Там ждало забвение. Вечный покой. Вечное отдохновение. Такое желанное, такое манящее… Полное и окончательное — как внушала ему Проказница — избавление от всех и всяческих бед. Самый правильный выбор. Иначе — непрестанное чувство вины, страшный груз чужой, украденной жизни… Кто в здравом уме взвалит на себя подобную ношу?

— Уинтроу! — ахнул Кеннит, наконец-то вскарабкавшийся на бак.

Юноша, пребывавший не совсем в этом мире, медленно повернулся навстречу. Кеннит прибежал в ночной сорочке, плохо заправленной в штаны, и она парусила, раздуваемая ночным бризом. Он даже не натянул сапог на здоровую ногу и стоял босиком. Некоторой — совсем крохотной, правду сказать, — частью сознания Уинтроу отметил, что ни разу еще не видел капитана в таком «лирическом беспорядке». А его взгляд! В глазах Кеннита, неизменно поблескивавших холодной насмешкой, металась неприкрытая паника. «Да он же нас чувствует, — издалека, отрешенно подумал Уинтроу. — У него тоже зарождается связь с нами. Он ощущает некую толику того, что у нас происходит, и это до смерти пугает его…»