Белые мыши - Николас Блинкоу

— Я тебе нос джемом намажу.

— Не надо.

— Уже несколько лет не слышала, чтобы ты так смеялся.

— Измажешь мне джемом нос, сразу и перестану.

— Но ты же Джемовый Джейми.

Вот не думал, что Луиза знает мою школьную кличку — больше того, ей известна вся фраза.

— Джемовый Джейми с самой клевой сестрой в Корнуолле.

Прозвище, данное мне в школе, было вполне невинным. Во всяком случае, наполовину: какое уж такое везение находили все в том, чтоб быть братом девочки, о которой мечтал каждый мальчишка? Если, конечно, они не думали, что на моем месте каждый занялся бы ровно тем, чем занимались мы с нею — дважды, мне было тогда четырнадцать лет. И с тех пор еще пять раз: три — прошлой ночью и один — нынешним утром.

Луиза высасывает из чашки кофе с молоком, нарочно макая в него кончик носа.

— Сливочная Луизочка.

— Свинячья Луизочка.

— Постой-ка, — она остерегающе поднимает палец. — Послушай. Только что сообразила: одеты мы с тобой одинаково, а пахнем по-разному. Давай, я тебя подушу?

Она вытаскивает из сумочки большой флакон «Пуазон». Я поднимаю руки вверх.

— Только не этим.

— Нет? А что так?

— Желаю сохранить остатки индивидуальности.

— Тогда, может, пройдемся по магазинам, поищем тебе духи?

Это меня устраивает. Я уже знаю, что купил бы, будь у меня те несколько тысяч долларов, которые лежат сейчас в сумочке Луизы. Флакон «Нероли Соваж» фирмы «Крид». Мне известен даже адрес магазина, это рядом с рю Сент-Оноре, а Луиза уже наметила себе отель «Кост» и несколько магазинов в качестве жертв дальнейших «заимствований». Мы неторопливо пройдемся по ним, предоставив другим распаковывать коллекцию и приводить в порядок зал, снятый Осано на первом этаже Дома Инвалидов.

— Почему в Инвалидах? Он не боится невыгодных ассоциаций? — спрашивает Луиза.

Я объясняю ей, в чем тут связь.

— Там похоронен Наполеон.

— И почему все дизайнеры помешаны на Наполеоне? Потому что все они коротышки и страдают манией величия? — Луиза украшает свой нос новым мазком капучино. — Не быть тебе дизайнером, Джейми, уж больно ты высок.

— А, так ты тоже заметила? Успех достается тем, кто ростом не вышел, — вообще-то я имею в виду актеров. Спешу добавить: — Не считая моделей, конечно.

— Потому я и занялась этим делом, больше мне все равно ничего не оставалось.

— Ты просто уродец, малыш. Смотри, на тебя даже футболка не лезет, она рассчитана на человека нормального роста.

Футболка Луизы задралась выше пупа. Как, впрочем, и моя. День стоит солнечный, но в воздухе ощущается холодок. Мы с Луизой дрожим в наших легких одеждах. Даже при том, что мы под крышей, придется, пожалуй, снова надеть плащи. Перед кафе есть терраса, но она пустует — из-за погоды, да и час еще ранний. Негромкая североафриканская музыка плывет из динамиков, висящих над нашими головами. Когда одна мелодия сменяется другой, я узнаю ритм — старая запись Джеймса Брауна, впрочем, сходство исчезает, едва начинает звучать мелодия. Голос певца мягок и романтичен, поет он на языке, которого я ни разу не слышал. При первых же его звуках я понимаю — вот что нам нужно для показа: нечто африканское, неизвестное, но действующее мгновенно. Поднявшись, направляюсь к бару, чтобы выяснить название диска.

— У тебя что, стрелка назначена? — спрашивает Луиза.

Я притормаживаю, оглядываюсь на нее:

— Кстати, что такое «стрелка»? Всегда хотел узнать.

— Да, в общем и целом, свидание. Ты, случаем, не в бар?

— Да.

— Тогда шампанского, братик.

— Так рано? — произношу это с возмущением. От себя далеко не уйдешь, а я — правильный молодой человек.

— Добро пожаловать в мое королевство, — отвечает Луиза. — Все правила отменены или временно приостановлены.

Перегнувшись через стойку, читаю вкладыш диска. Бармен отправился за ведерком со льдом. Диск называется «Аддис свингует» — это сборник эфиопской музыки начала семидесятых. Фанковый ритм Джеймса Брауна переходит в другой, заимствованный из «регги». Я почти уверен — это что-то из «Апсеттеров», сборник «Олл-Старз», однако мелодия мне опять-таки незнакома. И снова томящийся, романтический голос несется по залу. Все, непременно выучу эфиопский. Я подумываю сделать его официальным языком мира Луизы. Начинаю торговаться с барменом из-за диска, объясняя, что он нужен мне для показа моды.

Бармен оглядывает меня с головы до ног, и по спине моей пробегает холодок смущения. Слово «мода» подразумевает некую общность. По крайней мере, молчаливое согласие относительно того, что является и что не является модой, la mode, определенным видом поведения. А на мне одежда «Дольче и Габбана», совсем новенькая, дня четыре как с подиума, и чтобы поверить, будто это и есть мода, приходится трижды подумать. Я нуждаюсь в соседстве Луизы, оно придает мне уверенность, необходимую для того, чтобы болтаться по Парижу в этом облачении суперзвезды: чтобы не сомневаться — сколько ни есть на свете людей, все они непременно захотят вырядиться подобным же образом. А стоит мне отвести глаза от ее глаз, и я начинаю испытывать неловкость. Я уже собираюсь сказать бармену, что передумал, что диск мне не нужен, но тут ловлю в зеркале бара свое отражение и ощущаю прилив уверенности в себе. Я вижу себя глазами Луизы и разделяю ее веру в то, что нет ничего проще, чем разгуливать в таком вот одеянии. Парень я видный, так чего ж мне не одеваться и не вести себя подобным образом?

Встретясь глазами с барменом, я называю цену: «Trois cents francs».[23] Это тридцать фунтов, раза, должно быть, в два больше, чем стоит диск. Вытаскиваю из кармана комок банкнот и разглаживаю их на стойке.

— Хорошо. — Бармен отходит к плееру, выщелкивает диск и вручает его мне. Уложив диск в футляр, отворачиваюсь, все еще чувствуя: я плыл, задерживая дыхание, под водой, а стоит мне усесться рядом с Луизой, как я словно бы вынырну на поверхность.

Когда я возвращаюсь к ней с нашим шампанским, Луиза как раз отшивает какого-то заигрывающего с нею француза. Она умеет делать это одними глазами, даже не открывая рта. Вскоре француз обращается в бегство. Размашистым жестом водружаю на столик ведерко и бутылку, и Луиза тут же говорит:

— Плесни мне.

Конечно, я прошлой ночью напился. И через несколько минут напьюсь снова. Хотя, с другой стороны, не так уж и напился — проснулся-то я без каких-либо признаков похмелья и без помышлений о ритуальном самоубийстве, которое обдумываю каждое утро. Проснулся, улыбаясь, потому что думал о Луизе. И когда открыл глаза, она лежала рядом, улыбаясь в ответ мне. Джемовому Джейми.

Скорее всего, нас разбудил сотовый телефон. Звук прошел мимо моего сознания, и, когда Луиза спросила, давно ли он звонит, я не понял, о чем речь. Она потянулась через меня, ерзая по моей груди, нашаривая под кушеткой сумку. Вытащила телефон Стэна, выключила и швырнула через все купе. Я следил за тем, как он по дуге пролетает мимо окна. Опустить шторку мы так и не удосужились, и теперь за окном проносилась ярко освещенная сельская местность. Когда мы опять принялись целоваться, я все время чувствовал, что занимаемся мы этим у всех на виду, что нас видно в открытое окно. Я спросил у Луизы, каков я на вкус.

— Как мой ребенок, — ответила она.

Я целовал ее груди, кожу вокруг их бледных, набухших венчиков. Духи Луизы глубоко впитались в поры ее кожи. Я узнал их запах, она пользовалась ими в те летние дни — ДК — до Корнуолла. Воровала, должно быть, у соседских мамаш. Поэтому, когда Луиза спросила, какова на вкус она, я, хоть и мог бы говорить об этом часами, ответил:

— Как прошлая ночь.

— Сейчас я покажу тебе одну штуку, — сказала она, выбираясь из постели. У нас осталась валяться в раковине нераскупоренная бутылка шампанского. Луиза начала потряхивать ею, пританцовывая, с улыбкой скверной девчонки на устах. — Потряси-ка ты, малыш, теперь твоя очередь.

Я поднял вверх руки.

— Только в меня не целься.

— Смотри, — она оттянула крепким, наманикюренным ногтем проволочное ушко, открутила его. Пробка так впечаталась в потолок, что я ошеломленно вздрогнул, испугался, как бы она рикошетом не прибила меня. Прошла микросекунда, прежде чем я снова взглянул на Луизу.

Бутылка торчала у нее между ног.

— Шампанский душ.

Луиза дрожала и улыбалась, светлая эспаньолка лобковых волос искрилась капельками шампанского.

— Шампанский душ? — Отродясь о таком не слышал. — Так действительно делают или ты только что это придумала?

— Еще как делают, — она провела пальцем вдоль промежности и смахнула блестящие капельки винной росы. — В полевых условиях, если не знают, когда удастся принять настоящий душ.

Пока она приближалась ко мне, глаза мои оставались прямо на уровне порозовевших от смущения складок кожи, облегавших ее палец, желтоватых и гладких от бразильского притирания.