Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника - Мария Баганова

– И мудр, и счастлив Лев Николаевич, – заметила графиня. – Он всегда работал по своему выбору, а не по необходимости. Хотел – писал, хотел – пахал. Вздумал шить сапоги – упорно их шил. Задумал учить детей – учил. Надоело – бросил. Попробовала бы я так жить? Что было бы с детьми и с самим Левочкой? Но я не жалуюсь… Я люблю его, хоть я была для него всю жизнь только самкой и переписчицей, – она поджала губы. – Гению надо создать мирную, веселую, удобную обстановку, гения надо накормить, умыть, одеть, надо переписать его произведения бессчетное число раз, надо его любить, не дать поводов к ревности, чтоб он был спокоен, надо вскормить и воспитать бесчисленных детей, которых гений родит, но с которыми ему возиться и скучно, и нет времени…

Она замолчала, задумалась, вспоминая.

– Как-то, помню, болел он, и я привязывала ему на живот согревающий компресс, он вдруг пристально посмотрел на меня, заплакал и сказал: «Спасибо, Соня. Ты не думай, что я тебе не благодарен и не люблю тебя…» И голос его оборвался от слез, и я целовала его милые, столь знакомые мне руки и говорила ему, что мне счастье ходить за ним, что я чувствую всю свою виноватость перед ним, если не довольно дала ему счастья, чтобы он простил меня за то, чего не сумела ему дать, и мы оба, в слезах, обняли друг друга, и это было то, чего давно желала душа моя – это было серьезное, глубокое признание наших близких отношений всей нашей жизни вместе… Все, что нарушало их временно, было какое-то внешнее наваждение и никогда не изменяло твердой внутренней связи самой хорошей любви между нами. – Софья Андреевна плакала. – А потом все начало меняться, – продолжила она. – Левочка стал работать, и работать… Он писал какие-то религиозные рассуждения, читал и думал до головных болей, и все это, чтобы показать, как церковь несообразна с учением Евангелия. Тогда я считала, что в целой России не найдется и десятка людей, которые этим будут интересоваться. Надеялась, что все пройдет, как болезнь… Но оно вон как обернулось…

Она кручинилась, горевала совершенно по-деревенски, не скрывая слез.

– Левочка все думал о смерти… «Азрамасская тоска» – так он это называл. А оно как чередой пошло. Сначала наш милый Петенька, годика полтора ему было. От крупа. Ни один ребенок не был ко мне так привязан и ни одни не сиял таким весельем и такой добротой. Во все грустные часы, во все минуты отдыха после ученья детей я брала его к себе и забавлялась им, как никем из других детей не забавлялась прежде. С его смертью пропала вся радость, все веселье жизни…

Затем отошла в вечность любимая Левушкина тетушка, которая воспитывала его после смерти родной матери. За ней через полгода еще наш младшенький 10-месячный Николушка от головной водянки. Потом я снова была беременна, но, заразившись от детей коклюшем, преждевременно родила девочку, которая через полчаса умерла. Но через месяц еще новая смерть – другой тетушки. Левушка, желая развлечься, поехал на охоту и расшибся, руку худо вправили, долго болела, не слушалась, пришлось ему ехать в Петербург делать операцию… Да и я стала болеть: то лихорадка, то мигрень…

Но до смерти Ванечки мы жили дружно. Он не говорил Вам про Ванечку? Как же это? Наш младший… Левушка детей не сильно любил, они ему были не близки; раздражали их постоянные болезни, и он сам часто подхватывал инфекцию от детей. Когда Сереженька маленьким был, – сморщилась она, – Левочка подойдет, посмотрит, покличет его – и только. «Фунт», – вдруг назовет он сына, глядя на его продолговатый череп. Или скажет: «Сергулевич», почмокает губами и уйдет… – Графиня брезгливо передернула плечами.

– А с Ванечкой иначе было?

– Было… Левочка все надеялся, что именно он когда-нибудь продолжит начатое им «дело добра». А не вышло: Ванечка умер в семь лет, в три дня сгорел от скарлатины. А потом я подслушала их разговор с Фетушкой: «мы отвергаем обряд, но вот умирает у нас дорогой человек, что же, позвать кучера и приказать вынести его в мешке куда-нибудь подальше? Кажется, что это нет, это невозможно, тут нужен и розовый гробик, и ладан, и даже торжественный славянский язык…» – твердил Левочка. И вдруг развернул: «Но это только слабость, с которой надо бороться… суеверия». Потом заговорил о том, что суеверия крепко в нас сидят, что это не имеет ничего общего с религией, что это только вопрос удобства или приличия… Я никогда не забуду этих его страшных слов, – всхлипнула графиня. – «Не надо думать, что это религия», – сказал он. – «А признаем мы это религией, мы этим самым откроем в плотине маленькую дырочку, через которую уйдет вся вода. И это так ужасно, это столько зла принесло людям, что я готов скорее отдать трупы моих детей, всех моих близких на растерзание голодным собакам, чем призвать каких-то особенных людей для совершения над их телами религиозного обряда». Вон он как рассуждал! Он был готов Ванечку отдать собакам и все носился со своей верой. Я была сама не своя от горя… Я так и не пришла в нормальное состояние после его смерти… Не знаю, что со мною было бы, Левочка мне никак не помог, он все думал о своем… старшие дети тоже. Фетушка меня утешал, – улыбнулась она. – Читал стихи – все любовь и любовь… Ему уж 70 лет было, но своей вечно живой и вечно поющей лирикой он пробуждал во мне поэтические и несвоевременно молодые, сомнительные мысли и чувства… – Она неожиданно кокетливо улыбнулась. – Не к нему, конечно, а ко всему, что составляет мечту… – Софья Андреевна замолчала. – «Соня по ножу ходит» – так Фетушка про меня говорил. И прав был. – Горестная складка снова залегла между ее бровей. Она на короткое время замолчала, потом продолжила после паузы. – Но и Фетушка считал, что брак – это естественная тягота, которую надо уметь носить. Правильно, наверное… Я несла, сколько могла… Терпеливо. Фетушка считал терпение наибольшей добродетелью.

Она с такой теплотой говорила об Афанасии Фете, что я заподозрил между ними нечто вроде романа. Интересно, ревновал ли ее супруг? Эпилептоиды обычно крайне ревнивы. Осторожно, несколькими вопросами я подвел графиню к этой теме.

– Левочка ревновал, – с готовностью сообщила она, – и к Фетушке… и к Сереже Танееву.

Я не сразу сообразил, о ком она говорит.

– Сергей Иванович. Танеев, композитор… Вы знаете его музыку?

Я признался, что нет.

– Ах, как это обидно! – воскликнула графиня. – Я уверена, Вам бы понравилось! Его чудесные хоры… Дивные! И сам он – чудесный человек! В его обществе я оживала. Словно молодела. – В ее голосе снова появились кокетливые нотки. На мгновение стало видно, что, несмотря на следы горя и усталости, передо мной далеко не старуха, а интересная и моложавая женщина. – Моя жизнь тогда вся сосредоточилась на музыке, только ею я жила, ездила на концерты… Даже сама пыталась учиться. – Она погрустнела. – Успехов не было – поздно взялась. Зачем я все это делала? Стара была, смешна… Это своего рода помешательство, но чего же и ждать от моей разбитой души? Вот вы, как врач, понимаете, зачем?