Посол Господина Великого - Андрей Посняков

Выслушал речь Иван Васильевич, задумался. Тут и братья его, и бояре – кланяться начали, просили за Великий Новгород. Даже Филипп, митрополит Московский и всея Руси, грамоту государю прислал – пощадить просил Новгород.

Усмехнулся Иван Васильевич, бровки раздвинул гневливые – дескать, смилостивился, уговорам внемля. Объявил новгородцам:

– Отдаю нелюбие свое, унимаю меч и грозу в земле новгородской, повелеваю прекратити жещи и пленити и отпускаю полон без выкупа!

Кинулись в ноги новгородцы, валялись…

Договор заключили. По договору тому все с иными странами сношения новгородские – с этого дня только по воле князя великого были. Грамоты вечевые от его же имени выдавались и скреплялись его же печатью. Верховный судья во всех делах Новгорода Великого отныне – Иван Васильевич. Часть Двинской земли отдал Новгород да обязался заплатить «копейное» – что обещали. Иван, правда, милосердие явив, тысчонку скинул – и без того немало выходило…

Стенала выжженная земля новгородская, гордость и войско свое потеряв. Разорена была и обезлюжена, как еще никогда не бывала. Обессилен стал Новгород, обесчещен, как последняя распутная девка!

После жары – поднялся ветер. Целый ураган, буря! Срывал с уцелевших изб крыши, с корнями рвал деревья. Словно сама природа захотела вдруг разорить то, что еще не разорили московиты.

Жители Русы, что бежали в Новгород, возвращались после договора в город свой. По Ильменю-озеру плыли, на стругах да учанах малых, числом за две сотни. Налетела на озеро буря, перевернула суденышки – семь тысяч потонуло враз. Все за грехи наши, Господи…

Когда с радостной вестью посольство владычное вышло – заприметил Олег Иваныч человечка, из шатра Иванова выскочившего. В кафтанце богатом, в шапке беличьей… Обернулся невзначай человечек, стрельнул по сторонам глазами оловянными…

Ставр!!!

Но – откуда?

В шатре московитского государя!

Ставр тоже заметил Олега Иваныча. Узнал. Помахал издалека рукой, усмехнулся змеино. Снова в шатре скрылся.

Эх, хватать бы сейчас Ставра! Да поспрошать бы про Софью да про Гришаню…

Олег Иваныч усмехнулся невесело. Хватать! Самого уж схватили, как бы теперь не голову с плеч…

А к тому дело шло!

Гадюкой болотной пролез Ставр к великому князю. Что шептал – то неведомо, а только после того повелел Иван Васильевич доставить «иматого новгородца Олега» пред свои светлы очи.

– Зовут – пойдем, – пожал плечами Силантий. – Похоже, худо тебе придется, Олега. Ставр-от в почестях ныне у государя. Не знаю, смогу ли выручить.

Иван Васильевич в златотканых одеждах сидел посередине шатра в высоком кресле. Возраст – чуть помладше Олега. Лицо худое, смурное, глаза темные. Взгляд строгий, пронзительный.

– Ты ли новгородец Олег?

– Я, князь, – поклонился Олег Иваныч.

– Просят казнить тебя лютой смертию, знаешь то?

Олег Иваныч усмехнулся:

– Догадываюсь, великий государь. Даже знаю – кто! И почему – тоже.

В смурном взгляде московского властелина неожиданно проскользнуло любопытство:

– И почему же?

– Женщина, – развел руками Олег Иваныч, отвечал дальше без хитрости: – Одну мы женщину любим. Увез ее боярин Ставр, запрятал. Теперь и меня твоими руками жизни лишить хочет.

– А стоит ли любви такой женщина-то?

– Стоит, княже! – без раздумий, в сей же миг ответил Олег Иваныч и, представив боярыню, печально улыбнулся.

Усмехнулся Иван Васильевич, задумался. Поморгал глазами. Потом спросил, не Олег ли за Феофилом тайно в Новгород ездил. Узнал ведь откуда-то! Олег Иваныч украдкой бросил взгляд на Силантия – не повредить бы. Тот кивнул, говори, мол…

– Я, государь, – снова склонился Олег.

– И в обрат вернулся, как обещал… – протянул великий князь, – то похвально вельми. – Подумал немного. – Ну так вот, – молвил громко. – Живота человека новгородского Олега никому не лишать! Тебе, воевода Силантий, полоняника сего при себе держать, не отпускать никуда – на Москву везти! Там поглядим.

Подошел ближе к Олегу Силантий, шепнул в ухо:

– В ноги валися, чудо! Благодари за милость великую.

Ну, куда Олегу Иванычу деваться? Повалился, хоть и противно было. Да и то сказать – лучше в ногах чьих валяться, нежели глупой головы лишиться. Сгодится еще… Против того же Ивана. А в Москву, так в Москву! Между Москвой и плахой – уж лучше Москву выбрать, хоть и не вполне устраивал такой расклад Олега Иваныча…

В самое начало нового, 6980-го, лета, 1 сентября въехал Иван Васильевич в Москву. С победой въехал, до самых палат княжеских не смолкали крики приветственные. Радовалась Москва, государя своего славила криками да звоном благостным колокольным…

Неглинную проехали, Москву-реку – вот и Кремль белокаменный. Стены мощные, валы земляные, башни. Все то при Дмитрии Ивановиче, что татар разбил на поле Куликовом, строено. Допрежь него еще Иван Калита стены ставил, но те поменьше были, да не такие обширные. При нем же и палаты митрополичьи в Кремле, на площади Соборной, заложены были, и церкви. Каменный собор – отсюда и площади название – рядом с палатами княжьими и тут же, в уголке, – маленькая каменная церковь Святого Иоанна Лествичника скромненько притулилась, а напротив – Ризположения церковь, двадцать лет назад митрополитом Ионой возведенная, в память избавления Москвы от татарских полчищ Мазовши-царевича. Ночью жаркой июльской подошли татары злобные, да вдруг отступили внезапно, все добро награбленное в полях да на дороге бросив. Праздник как раз тогда был святой – Положение Ризы. В память того и названа церковь. Тоже небольшая, с одной маковкой.

Звонили колокола на площади. В соборе каменном да в Ризположения церкви. Из палат первый священник Всея Руси – митрополит Филипп государя встречать вышел. Одеяние да клобук златом сияли. Так и запомнили москвичи тот день: синее небо, желтое, золотом отражающееся в церковных куполах, солнце да колокольный звон, плывущий в пахнущем скошенными травами воздухе.

За Неглинной, от реки недалече, на богатом постоялом дворе Неждана Анисимова обедали. Белорыбица, сиг заливной, караси в сметане, пироги с визигой, блины с икоркой красной. Так, не Бог весть что, скромненько. Запивали медком стоялым да мальвазией фряжской. Вернее, обедали-то двое: государев дьяк Стефан Бородатый да новгородский боярин Ставр. Сам хозяин лично за столом прислуживал, из горницы красной всех прочих повыгнав. Мордастый, приземистый, бородища лопатой. Редкие волосенки на плешь гребнем зачесаны. Кувшин изрядный с мальвазией из подвалу принес – на стол поставил с поклоном, ушел, дверь затворив. Малую щелку оставил – припал ухом.

– Хорошо ли слыхать?

Отпрянул от двери Неждан, ругнулся. Митря Упадыш, боярина новгородского человек, улыбаясь, сзади стоял, ножичком кривым играя… Пришлось отойти от двери-то.

Пообедав, рыгнул сытно дьяк, боярину кивнул благостно. Посидел немного, мальвазию смакуя. Потом достал из калиты на поясе монету серебряную – деньгу новгородскую. Поставил на ребро, щелкнул ногтем. Завертелась монета, упала со стола на пол со звоном.

– Все, друже боярин Ставр Илекович, – прихлопнув монету сапогом, усмехнулся в бороду дьяк. – С деньгой бесчестной кончать пора – смысла нету боле! Помог ты нам много и многажды же. Мыслит великий государь – и еще, ежели надо, поможет Ставр. Так ли?

– Храни Господь государя великого, Ивана Васильевича, многая ему лета! – растянув узкие губы в улыбке, кивнул Ставр и вновь наполнил рубиновым терпким вином бокалы из тонкого венецианского стекла. Он и без бородатого дьяка знал, что сильно помог московскому великому князю. И деятельно руководил шпионским центром, и мутил воду на вече, и готовил облыжные обвинения самых знатных бояр – хоть бы вот Борецких да Арбузьевых – и, конечно, как мог, подрывал экономику Новгорода, по прямому указанию великого князя пуская в оборот фальшивые серебряные монеты. Последнее занятие больше всего нравилось Ставру – доходу приносило изрядно. Жаль, очень жаль было начинать обманывать грозного московского государя – да делать нечего – прекращать выпуск фальшивок боярин Ставр вовсе не собирался. Получше затаиться – то другое дело.

Распрощавшись с государевым дьяком, Ставр, взяв в руки недопитый бокал, подошел к распахнутому окну, выходящему на двор и дальше, на Неглинную. Горница располагалась на втором этаже в деревянном тереме, украшенном затейливой резьбой. Вообще, весь постоялый двор Неждана не так давно, после очередного пожара, был заново выстроен из смолистых сосновых бревен. И главная, рубленная в лапу, изба, и резное крыльцо, и терем, и хозяйственные постройки – амбар, конюшня и баня. Высокий заостренный тын опоясывал двор по периметру, воротами выходя к Неглинной, где был устроен небольшой вымол – пристань. Богатый был двор у Неждана – хоть куда двор. Только вот про самого Неждана молва худая ходила. Скопидом был на всю Москву известный. Люди говорили – за медяху удавится. Ладно, слуг, – жену родную в бедности держал беспросветной да тиранил ежечасно. Как и Ульянку, свояченицу, девку молодую, с полгода тому на Москву с Новеграда приехавшую. Казнили тогда в Новгороде вощаника Петра – Нежданова тестя. Узнав про то от Ульянки, погоревал немного Неждан – мастерскую-то вощаную в новгородскую казну по суду забрали. Потом махнул рукой – ну ее, мастерскую эту, за ней всяко пригляд нужен, а какой тут, к ляду, пригляд – сам на Москве, а мастерская в Новгороде. А девчонка – что девчонка? Воли ей не давал Неждан особо, работать заставлял – и в будни, и в праздники. Как появилась – сразу ей сказал: у нас, мол, указ такой – все работают. Вот и работала Ульянка… Дел много было: за постояльцами уследи, постелю взбей, с утра – уток, куриц, гусей накорми, к обеду двор подмети, после обеда – пока почивает хозяин – столы начисто выскреби, к вечеру полы везде намой, к ночи… К ночи и отдохнуть можно – молитву творя, да кланяясь – набожен был Неждан. Только не получалось отдохнуть к ночи Ульянке – от усталости без сил на сундук за печкой валилась – там и спала-отсыпалась. С утра – опять то же самое. Плакала украдкой за печкой Ульянка, тятеньку казненного вспоминала, Новгород родной да Гришаню. Гликерья – сестрица старшая, от мужа тайком, Ульянку голубила – то пряник даст, то заедку сладкую сунет. Странно, но от жизни такой не спала с лица Ульянка – наоборот, похорошела, расцвела, заневестилась. Видно, возраст такой подошел, по ночам сны греховные снились. Утром-то и помолиться как следует некогда – работа ждет, вечером – невмоготу, в сон клонит. А Неждан-то сластолюбцем оказался. Он и ранее от жены налево похаживал, на законы наплевав Божески, а уж как Ульянка появилась – ужом увивался Неждан. То ущипнет, то погладит, а то однажды зажал в чулане, задрал юбку… не учел, дурак, что Ульянка девка-то новгородская, ученая. Огрела по лбу поставцом да еще законы прочла, как сумела: