Бега (пер. Л.Стоцкая) - Irena-Barbara-Ioanna Chmielewska

Среда была чудовищна. Фуксами пришли все фавориты, которых до сей поры придерживали, и выигрывала исключительно Моника Гонсовская, которая безошибочно выхватывала из паддока лучших лошадей. Она перестала верить в какие бы то ни было мафии и кричала, что бега – самое честное игровое мероприятие в мире. Зигмусь Осика выиграл два раза и запуганным не казался. Ломжинская мафия потеряла всяческую меру, посредники нахально, назойливо и чуть ли не публично пытались впихнуть жокеям деньги, какой-то тип возле барьерчика махал в воздухе толстенной пачкой купюр большого достоинства. Никто ничего с ним не сделал, поскольку нет закона, запрещающего махать банкнотами любого достоинства. Разведчики Ярковского не поспевали доносить о соблазнителях, которые склоняли конмальчиков поить коней перед самым заездом. Наркотики в расчет не принимались, потому что в выводном туннеле стояли конюшие и конюхи, которые глаз не спускали с проходящих коней, а в конюшнях тренеры следили как бешеные. Подозрительных личностей, за которыми надо было следить, развелось столько, что в полиции не хватало людей.

– Вы окончательно сдурели, – сказала я в четверг Янушу, не скрывая своего критического и презрительного отношения. – Что за странный метод? По мне, так подозрительных личностей надо сразу задерживать и брать в перекрестный допрос. Личности колются, выкладывают все как на духу, капают на следующих в очереди, и таким образом можно по ниточке добраться до середины клубка. Не понимаю, что тут происходит, вы ни с кем не разговариваете, за всеми пустили хвосты, что за методы?

– Юзя хочет добраться до Василя, – ответил он мне. – Тот парень, который коню сделал укол, сам признался, потому что ничего бесповоротно вредного он не сделал и ему ничего не грозит. Тренер ему устроил страшенную трепку, и парень никогда больше такой глупости не сделает. Он рассказал, кто его подбил на это, оказалось – конюший Кальрепа. Но Кальреп не хочет слышать о том, чтобы выгнать с работы своего конюшего, ни во что не верит, говорит, что это поклеп. Конюший тоже отпирается. Его отпечатков пальцев на шприце не было, как докажешь? Все все знают, а доказательств никаких.

– А Завейчик? На тему Завейчика вы тоже ни с кем не разговариваете?

– Со всеми. Очень вежливо. На Аргентинской живет супружеская пара. Антчак их фамилия, обоим около шестидесяти, к бегам они никакого отношения не имеют. Гарцапского они знают давно, он бывает у них в гостях, очень любезный человек, сделал им много хорошего. Антчак на пенсии, его жена занимается мужем и домом, Гарцапский помоложе их, он для них Господне благословение, помогает, утрясает всякие вопросы и так далее. За это, когда он периодически ездит в Париж, он живет у подруги пани Аптчаковой и таким образом получает вознаграждение за свои услуги. К чему тут прицепишься?

– Ко всему. Гарцапский не уехал бы с половины бегов, а Завейчик без повода не гнался бы за ним. Я проверила бы, кто там бывает, может, это штаб-квартира или почтовый ящик. Много у них бывает гостей?

– Нет, нам такая мысль тоже пришла в голову, мы ее проверяем. Погоди, меня одна вещь очень интересует. Я так понял, что ты там всех знаешь?

– Где я всех знаю?

– На бегах.

– Да, – призналась я. – Не всех, но очень много народу.

– Я что-то не заметил, чтобы ты разбогатела на этом мероприятии. Ты не пользуешься сведениями от разных там знакомых? Ничего не выпытываешь насчет коней, которые должны прийти первыми?

Я покачала головой и вздохнула.

– Я их знаю, но уже двадцать пять лет не было случая, чтобы я у них спросила, кто придет первым. Случается поговорить о лошадях теоретически или конкретно, но после звонка на заезд никакого практического значения это иметь не может. Даже Мария иногда спрашивает Болека, ставил ли тот на себя самого, а я – нет.

– Почему?

– По двум причинам. Во-первых, я считаю, что они и сами ничего не знают и только меня собьют с толку. А во-вторых, мне характер не позволяет. Он у меня всему наперекор идет. Классический случай был, когда я приехала на бега, намереваясь поставить два-семь. Ставка тогда была тысяча злотых, я решила поставить десять. Только два-семь, и ничего иного. Посмотрела я в паддоке и еще утвердилась в своем мнении. И по дороге в кассу надо же мне было встретить одного из «причастных тайнам». Он прохрипел мне в ухо: «Два-семь в первом, и только!» И как ты думаешь, что произошло? Я возмутилась, поставила на тысячу разных глупостей, кроме, разумеется, два-семь. Просто не могла сказать кассирше, что поставлю два-семь! Естественно, пришли два-семь, за это выплатили большие деньги. Не могу я ничего узнавать, потому что меня всегда черт под руку толкает, чтобы сделать наоборот, это сильнее меня. Мало того, стою я, например, перед кассой триплетов, у меня есть лошадь, я ее заранее наметила, слышу, как передо мной на нее кто-то ставит, может, только они и ставят. Лошадь, может, самый настоящий фукс, никакой не фаворит – мне все равно. Я ее выкидываю. Раз они ставят на нее, я не буду. Конечно, потом эта лошадь приходит, я свою глупость сама знаю, но никакая сила меня не может заставить поступать разумно…

Я вдруг вспомнила Гильельмину в Копенгагене. Мы с Мартином ее видели в деле и решили, что она приходит первой прямо сама по себе и мы в следующий раз поставим на нее «верхом». Через две недели Гильельмина шла в третьем заезде.

– Мы ведь собирались поставить на нее «верхом», – напомнил Мартин, – иди ставь.

Я тут же стала сопротивляться.

– Э-э-э, – сказала я с неохотой. – А стоит ли?

– Раз наметили, надо ставить. Вот тебе две с полтиной, иди ставь.

– Какой смысл? Она наверняка не придет…

– Придет или нет – ставим!

– Может, лучше что-нибудь другое? Гильельмина… На кой ляд нам Гильельмина?…

Мартин заскрипел зубами.

– Ставь, черт тебя дери, на Гильельмину! Я иду ставить последовательности! Прекрати дурить, тут должна была быть Гильельмина, так будет Гильельмина! Ставь!!!

– И-и-и…

Мартин заскрипел зубами еще сильней и помчался в кассу последовательностей. Это было в те времена, когда электроника на Аматере еще не загнала все ставки в компьютер. Я шла ставить в кассу одиночных ставок чуть ли не пятками вперед, лошади уже стояли на старте, я надеялась, что не успею, что кассу закроют. Если бы не то, что мы играли в складчину и у меня были его деньги, я поставила бы на что угодно, только не на Гильельмину, странно, что я не онемела, когда называла ее в кассе. Гильельмина пришла как хотела, выплачивали по восемьдесят крон за ставку в пять. Без принуждения в виде двух с полтиной Мартина я не тронула бы Гильельмину ни за какие пироги!

– И всегда так было, – мрачно сказала я Янушу. – Если лошадь вырисовывается логически, я возражать не стану, могу поставить на нее все деньги, что есть. И то же самое со всякими сведениями. Все знают, что я не расспрашиваю, не слушаю, и даже никто не дает себе труда мне что-либо рассказывать. Другое дело, когда я угадала коней Вонгровской лучше, чем она сама, лучше угадала коней Черского, точнее предсказала Большое Варшавское Дерби, чем два директора и один тренер, вместе взятые. Я вообще угадываю очень даже лихо, только ставки делаю по-идиотски.

– А почему?

– А мне-то откуда знать?! – рассердилась я. – Ради Бога, вот тебе очередной клинический пример. Весна была, сидела я на скамейке возле паддока с одним таким типом, первый заезд был, он и спросил у меня, на что я ставлю. Я ему говорю, что весна, значит, трех кобыл можно послать к бесу. Из жеребцов вон у того шесть кило лишнего веса, значит, его тоже вон. Остаются двое, один и шесть. Я и поставлю один-шесть. А он так возмутился: «Да что вы, пани!» – еще и пальцем у виска покрутил. Я ему говорю, что придут один-шесть, и больше ничего. Встала и пошла в кассу. Ни с кем по дороге не разговаривала, никто меня не уговаривал ничего сменить, ни о чем другом не думала, как только о том, что сейчас поставлю один-шесть, а дошла до кассы и говорю: «Пять-шесть, пожалуйста!» По какой причине я поменяла единичку на пятерку, сама не знаю! Наверное, созвездие виновато, я же в апреле родилась!…

Тут я вспомнила, о чем мы тут вообще разговариваем, ведь не о моей же глупости! Януш слушал меня и первоклассно развлекался. Я рассердилась и ощутила, что безнадежно отстала в том, что касается дела Завейчика.

– Ты все сам расскажешь или мне надо отправляться выпытывать у тетки Моники Гонсовской? – спросила я зловеще.

Он встряхнулся, аж даже вздрогнул, но веселиться не перестал.

– Светские отношения с теткой ты можешь завязать, противопоказаний нет, но, так и быть, я тебе все расскажу. На Аргентинской улице, напротив Антчаков, живет одна бабуля, бесценное такое сокровище, которое преимущественно торчит в окне. Она детально описала их гостей. Гарцапский там часто бывает, два-три раза в неделю. По крайней мере раз в неделю наведывается к ним еще один постоянный гость, некий Эугениуш Подвальский. Это брат пани Антчаковой, он значительно ее моложе. По словам бабули напротив, пани Антчакова воспитывала его после смерти родителей, между ними пятнадцать лет разницы. Ровно раз в неделю появляется молодой парень, бабуля считает, что родственник, он мог бы быть сыном Антчаков, но не сын, может быть, племянник, или двоюродный брат, или что там еще, потому что зачем бы молоденькому мальчику к старым перечницам ходить. Это я цитирую свидетеля, как ты сама понимаешь. Мальчику где-то от тридцати пяти до сорока, а сама бабуся старше Антчаков лет на двадцать, но зрение у нее на медаль тянет. Кроме того, приходят еще всякие разные, но гораздо реже и совсем нерегулярно, в течение года их было всего шесть штук. Из них двое – племянник Антчака с женой, остальных мы пока не знаем, потому что они туда приезжают не на собственных машинах. Мы пока проверяем. Очень жаль, что Карчак не пришел к нам раньше.