Игра страсти - Ежи Косински

Он мог овладевать ею, когда она закрывала глаза, словно находясь в темноте, или смотрела на него или на стену, или смотрела в окно на заросли, окутанные сумрачным туманом летнего вечера. Возможно, он хотел дать ей понять, что она является предметом его изучения, или, разглядывая ее незаметно для нее или когда она ничего не видела, кроме его пристального взгляда, он позволял ей вкусить ее, или чувствовать ее вкус, или позволять ей чувствовать ее собственный вкус, целуя его в губы.

Иногда, когда он был с нею, когда она рассчитывала, что ее поведут в альков, или когда она покидала его, возможно в момент обладания ею, он поднимался и жестом приказывал ей следовать за ним. Молча вел в конюшню, где находилась лошадь. Там, ни слова не говоря, он показывал ей на кипу журналов, отпечатанных на глянцевой бумаге с обилием иллюстраций и текстов, восхваляющих эротические удовольствия всадников, с загнутыми от сена и конского дыхания страницами.

Она нерешительно направлялась к журналам, словно, приблизившись к ним, у нее не будет пути назад. Она останавливалась перед ними, затем наугад брала один из них, словно билет в лотерее, в которой решила участвовать. Облокотившись о полки, принималась перелистывать страницы, сначала поспешно, будто желая знать наперед, каковы ставки в лотерее, затем медленно находила страницу, привлекшую ее внимание. Она с деланно-равнодушным видом разглядывала рисунок или фотографию, словно узнав что-то знакомое или поразившись никогда прежде не виданной сцене. Изучала отрывок текста, переворачивала влажную страницу, затем возвращалась к ней, как бы желая проверить, запомнила ли она все, что пронеслось у нее перед глазами.

Фабиан ждал ее в тишине стойла, нарушаемой теплым дыханием лошади, нетерпеливым стуком копыта, неожиданным взбрыкиванием оттого, что животное пыталось освободиться от веревки, привязанной к кольцу, вбитому в стенку.

Она откладывала журнал в сторону, отводя глаза и принимая позу, свидетельствовавшую о том, что она теперь доступна, при этом не делая ни единого пошлого движения, ни одна часть ее тела не была слишком скованной, не позволявшей ей предложить себя.

Теперь их было трое, а стойло стало их ложем. Животное, которое очутилось рядом с мужчиной и женщиной, было соединено с ними, нагота их тел заставляла их понять, что животное всегда было голым, голыми были его морда и бока, ляжки и спина, все части тела его отдавали теплом, их можно было понюхать, посмотреть, потрогать.

Стелла облокачивалась о металлическую кормушку, прутья которой отпечатывались на ее бедрах, вяло опускала руки, откуда было понятно, что она не станет цепляться за нее, если ей придется отступить в сторону.

Он протягивал к ней руки и, взяв ее за волосы, осторожно приближал к животному. Ее белое, гладкое, прохладное тело соприкасалось с темным, покрытым шерстью, влажным, жарким телом лошади. Волосы женщины ниспадали с ее плеч на шею лошади, смешиваясь с гривой.

Он прижимал ее спиной к лошадиным ребрам, так что она опускала вдоль них руки, положив голову на холку — туда, куда кладут седло. Он сдавливал ее своим телом, а лошадь обволакивала ее своим теплом, затем медленно двигал в сторону крупа. Руки ее были по-прежнему опущены, головой она гладила бедро животного, которое поддерживало боком ее спину. Фабиан наваливался на нее, раздвигая коленом бедра и ощущая раскрытую и влажную плоть.

Затем он ставил ее сзади лошади лицом к крупу — вытянутые руки ее касались гривы, а хвост, словно шаль, закрывал ей грудь и живот — и опускался между бедер, смешиваясь с ее собственными волосами. Он наваливался на нее всем весом, заставляя податься вперед и лечь на круп, после чего овладевал ею сзади, а жеребец, терпеливый и молчаливый партнер их молчаливой игры, стоял в это время неподвижно.

Затем Фабиан медленно нагибал ее и удерживал в таком положении под животным, которое смотрело на то, как она сует голову между его передними ногами и коленями и прячет тело под его влажной грудью. Теперь из самостоятельного существа, теплой стены, к которой можно прижаться, лошадь становилась как бы продолжением его самого.

Порой, когда она не могла больше владеть собой, когда ее тело изгибалось дугой, а молчание рвалось от отдаленного стона, переходившего в крик, который мог превратиться в слово, вопль, который мог стать речью, Фабиан осторожно извлекал ее из-под животного. И когда лошадь, удивленная тем, что от нее убрали источник тепла, снова наклоняла голову, чтобы посмотреть на них обоих, Фабиан ставил девушку на ноги. Придерживая ее, он вел ее мимо пони из теплого стойла узким проходом в кладовую. Там было прохладно, и воздух был пронизан острым мускусным запахом кожи, веревок и металла.

Чтобы приготовить арену для Стеллы и себя, он прижимал к стене вращающийся стеллаж с полками, на которые были сложены друг на друга седла, похожие на мертвых птиц с уныло опущенными ощипанными крыльями. В углах лежали уздечки, сетки, недоуздки. На свободный участок пола он бросал куски войлока и мохеровые чепраки, затем опускал на них, словно в бассейн без берегов, ее покорное тело. В ногах у нее, похожие на обнаженные корни огромного упавшего дерева, кучей валялись нахрапники и поводья. Над ней возвышались выстроившиеся вдоль стены поддоны, на которых с верхом были наложены тускло сверкавшие удила, трензели, подгубные ремни, скобы, мундштуки и всякие конские украшения. На крючках, вбитых в противоположную стену, висели стремянные ремни, подпруги, хомуты, грудные ремни, мартингалы, недоуздки, похожие на застывших свернувшихся змей. Окруженная тишиной, Стелла казалась одним из этих предметов, но изготовленным из более светлого и податливого материала.

Стараясь не поцарапать ей кожу или ушибить, Фабиан надевал ей на руки, плечи, кисти, щиколотки, колени, бедра некоторые из этих разнообразных по форме предметов, которые, казалось, были придуманы специально для нее. Он примерял на ней эти изделия, застегивая, подтягивая, завязывая, сгибая их одно за другим до тех пор, пока она не оказывалась в путах, взнузданная и препоясанная, превращенная в сверток, состоящий из металла, кожи и пеньки. Казалось, что ни одна часть ее тела не осталась свободной от уз, которые связали все ее движения. Порой Фабиан привязывал девушку ремнями к седлу из самой мягкой кожи, на которое усаживал ее, вставив ее ступни в стремена и связав их между собой, и привязывал к стременам руки, отчего груди ее опускались, а голова, как бы в поклоне, нагибалась к коленям. Тогда он надевал на нее хомут, засупонивал его так, что сжимал груди, и узкий ошейник прижимал ей голову, потом пропускал его под седло, так что девушка прижималась лицом к одному из коленей. Лежа на боку, привязанная к самой себе, она была изолирована от него, и, для того чтобы согреть ее, Фабиан надевал на нее широкую шерстяную накидку.

Он оставлял ее в кладовой, а сам пробирался в альков, где ждал, пока она, не потревоженная им, могла собраться с мыслями.

Иногда, спустя некоторое время, он возвращался назад. Он снимал с нее одеяло и шаг за шагом начинал церемонию ее освобождения, снимая с нее ремни, петли, обручи, застежки, подпруги, недоуздки, вожжи, расстегивая, отцепляя их. В конце концов, она представала перед ним такой, какой он привел ее сюда из стойла.

Теперь, получив возможность двигаться, она не могла этого сделать. Ее тело, суставы, нервы и мышцы все еще помнили путы. Словно все еще связанная по рукам и ногам, она сидела, опустив голову, верхом на седле, не в силах расправить груди. Он медленно втискивался в седло, пристраивался сзади и овладевал ею, не давая возможности прийти в себя.

Входя в нее, он терзал ее плоть, стискивал ее изо всей силы, вгрызался в нее. Испытывая ее, он клал ее навзничь, затем поднимал, поворачивал ее живот, потом зад так быстро, что она даже не понимала, когда он остановится. Он поворачивал ее так осторожно, что она думала, что он больше не трогает ее, хотя он все еще прикасался к ней. Сжимал ее еще крепче, не позволяя ей шевельнуться, и овладевал ею то сверху, то снизу.

Порой в ней поднималась волна возмущения, и она изменяла позу. Позволяя ей выразить протест, он не надевал на нее шоры, разрешая ей следить за каждым его движением, измерять серьезность его намерения, циклы его воли, природу его желания. Неотрывно глядевшие на него глаза заявляли, что она полностью с ним согласна и готова исполнить еще один его приказ.

Всякий раз, когда ослабшая и измученная Стелла покидала его дом на колесах, когда Фабиан помогал ей одеться и отвозил ее в пансион, он сомневался, что она вернется к нему. Но она всякий раз возвращалась.

Вороная не смогла победить на Национальной выставке. Разочарованная и подавленная, Стелла была безутешна. Перед тем как вернуться в колледж, она выставила кобылу на аукцион. Неудача на выставке была достаточно болезненной для нее, но разлука с кобылой оказалась свыше ее сил: на аукционе она не присутствовала. Но Фабиан пошел туда и обменял на нее своего Моргана: приплатив из денег, оставшихся от тех, что подарил ему Юджин Стэнхоуп, а также от гонораров за матчи в поло, он смог перебить цену у остальных участников торгов и купить Вороную и еще одну участницу выставки, не прошедшую состязания, — американскую верховую лошадь, славившуюся легкой поступью, медленным сбивчивым шагом, а также очень быстрой, ровной иноходью. Получив деньги за лошадь, Стелла в последний раз побывала в трейлере Фабиана. Их расставание было таким же молчаливым, как и их встречи.