Пиранья. Жизнь длиннее смерти - Александр Бушков

Оставив на месте лишь те побрякушки, что она привезла из Союза, Мазур ссыпал остальное на большой лист бумаги и сделал небольшой сверток: выбросить его в мусорное ведро, исполнительный, проинструктированный Али уберет потом, как и не было…

На всякий случай кропотливо обшарил шкафчик сверху донизу. Не нашел ничего компрометирующего. Вытащил с самого низу лист бумаги, исписанный четким, разборчивым Аниным почерком. Пробежал глазами для порядка.

«В беседе со мной на объекте «Альфа» Авиатор, помимо прочего, похвастался, что в скором времени ожидает производства в генералы. В соответствии с инструкциями для подобных случаев я выразила недоверие, подняла его на смех и сказала, что никогда в это не поверю ввиду его молодости и невеликих заслуг перед Касемом. Авиатор, обидевшись, стал меня уверять, что он не шутит и не преувеличивает, и все обстоит именно так. Я сказала, что не верю, что Касем его никогда не произведет в генералы. Авиатор, рассердившись, сказал, что я дура и ничего не понимаю в местных делах, что на Касеме свет клином не сошелся. Касем не вечен, вообще ошибкой было бы до скончания времен считать, будто Касем и революция – одно и от же. Есть другие, не менее влиятельные и гораздо более реалистически мыслящие руководители. И люди вроде Авиатора и его брата, сумевшие вовремя поставить на верную лошадь, смогут очень скоро подняться высоко. Развивать эту тему не представилось возможным, так как Авиатор потащил меня в постель. В тот раз продолжить серьезный разговор не удалось, поскольку..»

На бумаге все это выглядело далеко не так гладко – добрая половина текста зачеркнута до полной нечитаемости, над некоторыми словами и фразами вписаны другие. Несомненный черновик. Судя по исправлениям, Аня добросовестно пыталась соблюсти извечный стиль суконной канцелярщины, к чему в конце концов и приблизилась…

Мазур долго сидел в тяжелых раздумьях. Перечитал еще пару раз. Уж ему-то не нужно было объяснять, как такие бумажки называются. Агентурное сообщение. Вот только кто? Кто ее привлек?

Выбросив в конце концов тяжелый сверток с презренным металлом в мусор, он положил исчерканный листок в пепельницу и поджег. Тщательно ворошил почерневшую бумагу карандашом, пока она не рассыпалась в невесомый пепел.

Повертел меж пальцами микрофончики, соображая, как с ними-то быть: вернуть Асади или отправить в мусор?

Входная дверь распахнулась – замков там не было, британские джентльмены до таких пошлостей, как замки на дверях, не опускались, а у советских завхозов, как водится, руки так и не дошли.

Мазур встрепенулся. Сердце неприятно царапнуло – чужие никак не могли бы проникнуть на тщательно охраняемый объект, а вот от своих теперь могли и воспоследовать неприятности…

Поначалу он так и подумал, увидев Лаврика – ну разумеется, кому и нагрянуть, как не особому отделу? И грустно покорился неизбежному, подумав, что зря полагался на Асади…

Нет, что-то тут не складывалось. Во-первых, Лаврик был один. Во-вторых, стоило ему сделать пару шагов и выйти из темной прихожей в ярко освещенную гостиную, как стало ясно, что товарищ Самарин, он же Лаврик, мертвецки пьян. Замысловато пьян, можно сказать. Он не шатался, но выглядел странно – будто его тело сохранило возможность совершать лишь половину обычных движений. Походил на неудачную имитацию человека, несовершенного робота, не способного точно подражать человеческой походке.

Глаза были совершенно стеклянными. Случаются у людей такие состояния – и обычно причины бывают вескими, просто так, с бухты-барахты, в хлам не нарезаются…

Мазур молча смотрел. Лаврик прошагал к столу той же деревянной походочкой, не глядя, ногой, придвинул стул, рухнул на него, подпер рукой щеку и старательно, вполголоса затянул:

– Трансваль, Трансваль, страна моя,ты вся горишь в огне.Под деревцем раскидистымнахмурясь, бур сидел.Встает заря угрюмаяс дымами в вышине…Трансваль, Трансваль, страна моя,ты вся горишь в огне…

Замолчал, уставясь стеклянными глазами так, что Мазуру поневоле стало не по себе.

– Ты чего нажрался? – спросил он.

– У тебя водка есть? – произнес Лаврик куда-то в пространство.

Мазур кивнул на присутствующую тут же бутылку итальянского вермута.

– Водка, я имею в виду, – сказал Лаврик упрямо. – С градусами. Дай водки, будь другом.

Пожав плечами, Мазур встал и пошел доставать из холодильника виски. Кажется, это был выход – пользуясь оказией, хлопнуть стакан и завалиться спать…

Когда он вернулся, Лаврик сосредоточенно разглядывал микрофончик, вертя его за проводок двумя пальцами.

– Это Вадька забыл, точно, – сказал он с пьяной убедительностью. – Вундеркинд. Ты что, с ним корешишься? Он же робот, его в «ящике» склепали к шестидесятилетию комсомола и к нам на доводку сунули, верно тебе говорю. Что он у тебя свои причиндалы разбрасывает? Неужто хватанул так, что из него микрофоны посыпались?

– А при чем тут Вундеркинд? – спросил Мазур самым легкомысленным, насмешливым тоном. – Может, это твое хозяйство?

– Не учи ученого. Это доподлинная «семерочка». Эс-гэ-семь. Последнее достижение и шаг вперед. У нас до сих пор старье – «пятерки», эс-гэ-эрки. Которые еще Малюта Скуратов королю Сигизмунду подсовывал. Точно, это Вадькины «семерки», зеленая оплетка, он при мне упаковку вскрывал, с одной оказией технику получали. Я по-человечески просил парочку, он сказал, самому мало… А тут разбрасывает, где не попадя, жмот… – Лаврик бросил микрофончик на стол, потянулся к стакану. – Ты что себе не булькаешь?

– За что пьем? – поинтересовался Мазур.

– За правосудие, – сказал Лаврик. – Неотвратимое и многоголовое, как гидра. За гидру правосудия. За эту блядь Немезиду, чтоб ей на ровном месте сифилис подцепить. Не за Фемиду, целку стебаную, а именно за Немезиду.. Твое!

Он выплеснул в рот янтарную жидкость, не поморщившись. Совсем хреново, подумал Мазур со всем сочувствием, на которое в данный момент был способен. Когда хлобыстают, словно воду – сие неспроста…

И посмотрел на микрофончики. В голове вдруг стала подгоняться мозаика. Это была дикая, сюрреалистическая, тошноту вызывавшая мозаика – но от всех этих эпитетов она не перестала выглядеть вполне реальной…

В дверь осторожненько, деликатно постучали – совсем не так, как барабанят пришедшие с арестом. Обычно так давал знать о себе Али, но Мазур, откликнувшись, увидел на пороге Бульдога. Оказавшись на свету, адмирал словно бы попытался попятиться, узрев Лаврика, но после короткого колебания все же шагнул к столу.

– А мы тут плюшками балуемся, знаете ли… – растерянно и виновато сказал Мазур, отчетливо сознавая, что чуточку грешен.

Теоретически рассуждая, ничего не было преступного в стаканчике виски на сон грядущий, а что до практики – начальство для того и существует на свете, чтобы придраться к чему угодно. С одной стороны – все же не казарменное положение, с другой – постоянная готовность номер один…

– Кирилл Степанович… – произнес Бульдог с несвойственной ему задушевностью. – Можно немножко?

Мазур выпучил на него глаза – но исправно налил, и адмирал высосал виски почти так же, как давеча Лаврик.

Лаврик тем временем ожил. Заголосил, поматывая головой в такт:

– Эта ротанаступала в сорок первом,а потом ей приказали,и она пошла назад.Эту ротурасстрелял из пулеметовпо ошибке свой же русскийзаградительный отряд…Лежат они, все двести,лицами в рассвет…Им, всем вместе —четыре тыщи лет…Лежат с лейтенантами,с капитаном во главе,и ромашки растуту старшины на голове…

– Песенка, знаете ли, не вполне политически грамотная, – сказал адмирал осторожно. – Не наш душок. Все эти барды-бакенбарды...

Лаврик не шевельнулся – только поднял на него остекленевшие глаза. И произнес лениво, неприязненно:

– А кто это к нам пришел? А это его высокопревосходительство, цельный адмирал – какая честь, какая радость, обосраться и не жить… Мало мы вас стреляли в тридцать седьмом, вот что я тебе скажу, хомяк ты толстомордый, пидарас гнойный, крыса береговая, толстожопая, мать твою вперехлест и через клюз, и бабке твоей бушприт в задницу, выблядок позорный…

Мазур, застыв в сторонке, ждал бури. Не родился еще на свете адмирал, который спустит такое капитану третьего ранга, пусть даже особисту..

Но гроза так и не грянула. Улыбаясь глупо и, такое впечатление, подобострастно, адмирал сказал:

– Константин Кимович, голубчик, ну что уж вы так… Переутомились, я понимаю…

– Мало мы вас шлепали в тридцать седьмом… – сказал Лаврик мечтательно. – Точно тебе говорю…

Адмирал и ухом не повел, стоя с кривой улыбочкой на лице. Мазур решительно отказывался понимать происходящее. Какие поправки ни вводи на секретность, какие допущения ни делай, никак Лаврик не может оказаться при нынешнем раскладе старше Бульдога – что по видимой табели о рангах, что по потаенной. А меж тем Бульдог держался, словно нашкодивший юнга перед суровым боцманом.