Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Командир Лу, комиссар Цзян, умоляю, пощадите на этот раз… Я единственный мужчина в трёх поколениях, единственный сын и внук… Расстреляете — наш род прервётся… Матушка Сунь, матушка Ли, матушка Цуй, защитите… Матушка Цуй, ты же с командиром на короткой ноге, спаси… — Под эти жалобные крики его вывели за околицу, прозвучал короткий выстрел, и наступила полная тишина. Похожего на небожителя юного сигнальщика не стало. Не спасли его и многочисленные «приёмные матери»: провинился он в том, что воровал и продавал патроны.

На другой день на улице выставили большой тёмно-красный гроб. Подъехала конная повозка, туда его и погрузили. Гроб был из кипариса, четыре цуня толщиной, покрыт девятью слоями бесцветного лака и обёрнут в девять слоёв ткани. Такой в воде за десять лет не протечёт, его даже из винтовки типа 38[79] не пробьёшь, а в земле пролежит тысячу лет и не сгниёт. Такой тяжеленный, что грузили его под началом командира взвода больше десятка солдат.

Оставшись без дела, солдаты чувствовали себя неприкаянно. Они слонялись с застывшими лицами, некоторые чуть ли не бегать начали. Через какое-то время подъехал на осле седобородый старец. С причитаниями он стал колотить по гробу. Всё лицо в слезах, даже борода намокла. Это был дед Ма Туна, человек весьма образованный, ещё в правление династии Цин получивший степень цзюйжэня.[80] За спиной у него неловко топтались командир Лу и комиссар Цзян. Наплакавшись, старик обернулся и уставился на них.

— Уважаемый господин Ма, вы хорошо знакомы с классическими книгами и глубоко постигли принципы справедливости, — начал комиссар. — Как ни прискорбно, нам пришлось наказать Ма Туна.

— Как ни прискорбно, — повторил командир.

В лицо ему полетел плевок:

— Вором считают укравшего рыболовный крючок, а те, кто разворовывает страну, — благородные люди.[81] Только кричите о сопротивлении японцам, а сами погрязли в кутежах и распутстве! — бушевал старик.

— Мы, почтенный, настоящее подразделение Сопротивления, — заметил Цзян, — и у нас с самого начала строгая воинская дисциплина. Да, есть отряды, в которых имеют место кутежи и распутство, но это не про нас!

Старик обошёл вокруг комиссара и командира, издевательски расхохотался и, встав перед повозкой, побрёл вперёд. Осёл, понурив голову, последовал за ним. За ослом тихонько тронулась и повозка с гробом. Возница понукал лошадь так тихо, что звуки его голоса напоминали стрекотание цикады.

Случай с Ма Туном нарушил кажущееся благоденствие отряда подрывников, как землетрясение. Ложное ощущение стабильности и счастья развеялось как дым. Выстрел, оборвавший жизнь Ма Туна, напомнил, что в пору военной смуты жизнь человека ценится не дороже жизни сверчка или муравья. Случай с Ма Туном вроде бы являл собой пример неотвратимого наказания за нарушение воинской дисциплины, но на солдат он подействовал деморализующе. За несколько дней были отмечены случаи пьянства, а также драк. В квартировавшем у нас отделении не скрывали недовольства.

— Ма Тун стал козлом отпущения! — заявил во всеуслышание командир отделения Ван. — На кой ляд этому пацану приторговывать патронами? Дед у него человек учёный, цзюйжэнь, у семьи тысячи цинов прекрасной земли, стадо ослов и лошадей — зачем ему размениваться на мелочи? По-моему, этот малец погиб через своих беспутных «приёмных матерей». Не удивительно, что старик цзюйжэнь сказал: «Только кричите о сопротивлении японцам, а сами погрязли в кутежах и распутстве». — Эти свои соображения командир отделения высказал утром, а после обеда к нам заявился комиссар Цзян в сопровождении двух солдат.

— Ван Мугэнь, давай со мной в штаб отряда, — мрачно скомандовал он.

Ван Мугэнь аж побелел.

— Кто сдал меня, ослы поганые? — выругался он, обведя взглядом своих бойцов. Те с посеревшими лицами в смятении поглядывали друг на друга. А Бессловесный Сунь с дурацкой ухмылочкой подошёл к комиссару и, отчаянно жестикулируя, стал рассказывать, как Ша Юэлян умыкнул у него жену.

— Будешь замещать командира отделения, — приказал комиссар.

Сунь смотрел на него, склонив голову набок. Комиссар вынул ручку и написал ему на ладони несколько иероглифов. Немой уставился на свою ладонь, потом замахал руками и запрыгал от радости. Желтоватые белки глаз заблестели.

— Коли так и дальше пойдёт, немой скоро заговорит, — презрительно усмехнулся Ван Мугэнь.

Комиссар дал знак конвоирам, те проворно подскочили и зажали бывшего командира отделения с обеих сторон.

— Вот вы как! Кончили молоть, можно и ослика на убой. Забыли уже, как я бронепоезд под откос пустил! — воскликнул тот.

Не обращая внимания на его слова, комиссар подошёл к немому и похлопал его по плечу. Тот, явно польщённый таким вниманием, выпятил грудь и козырнул. А из проулка доносились крики Ван Мугэня:

— Меня сердить всё равно что мину в головах кана закладывать!

Произведённый в командиры немой первым делом отправился к матушке с требованием вернуть жену. Матушка в это время молола для подрывников серу большим жёрновом, за которым когда-то прятался раненый Сыма Ку. Метрах в ста от этого жёрнова Паньди показывала нескольким женщинам, как прямить молотком металлолом. А ещё дальше инженер отряда с помощниками орудовал большими мехами — с ними лишь вчетвером и можно было управиться, — подавая большие порции воздуха в плавильную печь. Рядом в песке были вкопаны формы для мин.

Матушка, обмотав рот платком, ходила по кругу за крутившим жёрнов ослом. От едкого запаха серы глаза у неё слезились, а ослик беспрестанно чихал. Мы с сыном Сыма Ку сидели возле колючих кустов под надзором Няньди. Матушка строго-настрого наказала ей зорко приглядывать за нами и к сере не подпускать. С ханьянской винтовкой[82] через плечо, поигрывая тем самым бирманским мечом, что передавался у них в семье из поколение в поколение, к жёрнову вразвалочку подошёл немой. Мы видели, как он встал на пути ослика, нацелил меч в сторону матушки и стал размахивать им, со свистом рассекая воздух. Матушка, стоявшая за осликом с почти лысой метёлкой в руках, не спускала с него глаз. Продемонстрировав написанные на ладони иероглифы, немой расхохотался. Матушка кивнула, как бы поздравляя. Потом выражение лица у него стало меняться, как в калейдоскопе. Матушка без конца качала головой, отвергая все его просьбы. В конце концов немой с размаху опустил свой здоровенный кулак на голову ослика. Ноги у того подкосились, и он рухнул на колени.

— Мерзавец! — крикнула матушка. — Чтоб тебе сдохнуть, как свинье, ублюдок!

Немой скривил в усмешке рот и так же вразвалочку удалился.

Длинным крюком открыли железную дверцу в плавильной печи, и из тигеля, разбрасывая снопы искр, потёк раскалённый добела металл. Матушка подняла ослика за уши и подошла к колючим кустам. Там она сорвала уже пожелтевший от серы белый платок, которым прикрывала рот, расстегнула кофту и сунула мне в рот пропахший серой сосок. Пока я раздумывал, выплюнуть его — такой вонючий и горький — или нет, матушка вдруг резко отпихнула меня, чуть не лишив меня тем самым молочных зубов. Полагаю, при этом она и себе причинила невероятную боль, но было ясно, что думала она совсем о другом. Она кинулась домой, размахивая платком, зажатым в правой руке. Я явственно видел, как её пропитанные серой соски трутся о грубую ткань кофты, которая намокает от вытекающего ядовитого молока. Охваченная каким-то странным чувством, матушка вся светилась, словно наэлектризованная. Если это и было ощущение счастья, то наверняка счастья мучительного. И зачем ей понадобилось бежать в дом, да ещё во весь дух? Долго ждать ответа не пришлось.

— Линди! Линди, где ты? — звала матушка, кружа по дому и пристройке.

Из передней комнаты выползла Шангуань Люй. Она улеглась на дорожке, подняв голову, как большая лягушка. Западную пристройку, где она раньше обитала, заняли солдаты; сейчас они лежали впятером на жёрнове голова к голове и изучали какую-то потрёпанную книгу, сшитую из листов писчей бумаги. Оторвавшись от неё, они удивлённо уставились на матушку. По стенам были развешаны винтовки, на балках висели мины, чёрные и круглые, как яйца паука размером с верблюда.

— Где немой? — выдохнула матушка. Солдаты лишь помотали головами. Матушка снова метнулась в восточную пристройку. Картина с птицей была небрежно брошена на столик со сломанными ножками, на ней лежала недоеденная пампушка и большое перо изумруднозеленого лука. Там же стояла синяя фарфоровая чаша, полная мелких белых костей — то ли птичьих, то ли какого зверька. На стене висела винтовка немого, на балке — мины.

Мы вышли во двор, продолжая звать Линди, но уже без всякой надежды. Выбежавшие из пристройки солдаты стали наперебой спрашивать, что, в конце концов, случилось.