Атаман Семенов - Валерий Поволяев

Но как бы ни было, встреча все же состоялась — там же, в Маньчжурии. Адмирал пригласил Семенова к себе. Семенов явился к новому командующему настороженный, набычившийся, у него даже волосы на затылке встали дыбом. Адмирал не понравился Семенову: был он нервный, сухой, делал слишком много движений и ничего не понимал в лошадях. Зато вздумал учить — Семенов почувствовал, как у него потяжелело, сделалось горячим лицо, кончики усов нервно задергались.

— Вы, Григорий Михайлович, на мой взгляд, недооцениваете китайцев, — сказал ему адмирал. — И слишком переоцениваете японцев.

Семенов едва сдержался, чтобы не вспыхнуть — угрюмо стиснул зубы и на это высказывание не ответил. Он понял, в чью «дуду» дует Александр Васильевич — генерала Хорвата, готового мыть ноги своим китайским хозяевам.

Адмирал нервно заходил по комнате. Некоторое время он молчал — похоже, как опытный психолог, выдерживал паузу, и Семенов молчал, но поскольку по части психологии он не имел совершенно никакого опыта, то не смог справиться с собою и хлопнул кулаком по столу.

— Вы — ярый противник японской ориентации! — произнес он тоном судьи, выносящего вердикт — «окончательный, бесповоротный, обжалованию не подлежащий».

— Совершенно верно, — неожиданно спокойно отозвался адмирал, — ориентация на Японию в нынешних условиях — преступление.

— А на кого вы предлагаете ориентироваться? — с ехидной угрюмостью спросил Семенов.

— На Англию и Францию.

При упоминании о Франции Семенов поморщился, потом мотнул головой и произнес по-мальчишески резко, с фистулой[54] — голос его не выдержал нагрузки:

— Нет! Ни Англия, ни Франция для меня не существуют. Нет таких государств!

Колчак удивленно посмотрел на него:

— Я попробую вас разубедить в этом.

— Я — человек упрямый. Переделывать меня поздно и трудно.

— Восстановление прежней России — в интересах этих стран. Они — наши союзники в войне с немцами, им нужна сильная Россия, как говорил Столыпин[55]. А Японии и вместе с нею Америке нужна Россия слабая, им в одинаковой степени важно, чтобы влияние России на Дальнем Востоке было минимальным.

— Что вы от меня хотите?

— Чтобы вы перестали коленопреклоняться перед Японией и прислушивались к тому, что говорят в Харбине.

В Харбине — значит, в канцелярии генерала Хорвата. А канцелярия целиком состоит на довольствии у китайцев, ест а пьет из рук этих тыквенных голов. Плюс ко всему китайцы сумели здорово снюхаться с красными — ну ровно родные братья стали, — а раз они родные братья, то Семенов очень скоро, спеленутый по рукам и ногам какой-нибудь тростниковой веревкой, сплетенной в одной из деревушек на реке Янцзы, будет передан красным... Семенов вновь по-мальчишески упрямо мотнул головой:

— Нет!

За кого его принимает адмирал, давая такие рекомендации? Семенов почувствовал, как у него недовольно, сама по себе задергалась щека, он приложил к ней руку, останавливая дрожь — не помогло, и тогда он снова потряс головой, не слыша уже ни себя, ни адмирала:

— Нет, нет и еще раз нет!

Расстались они холодно, почти враждебно, очень недовольные друг другом, адмирал даже не пригласил Семенова на чашку чая, хотя считался гостеприимным человеком.

Это была единственная встреча Семенова с Колчаком, больше встреч не было, но и одной встречи оказалось достаточно, чтобы их взаимоотношения определились раз и навсегда.

Адмирал откровенно презирал Семенова. Семенов же считал адмирала «мокропутным» дураком, белоручкой, не знающим, чем пахнет «родная земелька», совершенно не способным руководить сухопутными войсками.

В тот же вечер Колчак покинул Маньчжурию.

А дела Семенова становились все хуже и хуже — красные продолжали теснить его, и тогда он решил совершить обычный свой финт — мастером по этой части он оказался несравненным: сбрасывал все карты в кучу, быстро перемешивал их, а потом, почти наугад, но очень ловко, зная, что конкретно вытащит, вытаскивал из колоды пару незначительных «особ» — шестерку и, скажем, дамочку — и объявлял их «особами, приближенными к императору».

Вот что впоследствии Семенов написал о финте, который он совершил, когда красные ему вообще наступили ногой на горло:

«В один день особенно тяжелого боя усталые части были выведены с позиций и сосредоточены вблизи границы. Китайским властям я объявил, что в ближайшие дни намерен сдать им оружие и выйти с людьми из боя, отдавшись под их покровительство. Зная наверное, что это мое намерение немедленно будет сообщено красным, я, рассчитывая, что, осведомившись от китайцев о моем решении уйти за границу, большевики потребуют от китайцев выдачи меня и моих людей и что последние вступят в переговоры по этому вопросу, что даст мне возможность ввести в заблуждение как тех, так и других и уйти в полосу отчуждения КВЖД, сохранив оружие и боеспособность отряда».

Как всегда, Семенов вел игру, балансируя на лезвии ножа — то одна его нога зависала в воздухе, то другая. Порою ему казалось, что он только тем и занимается, что затыкает дырки на своем — пусть маленьком, но своем — фронте. Бывший прапорщик Лазо, командовавший красными, воевал умело — в этом ему отказать было нельзя. Семенов посерел от забот и бессонницы, кашлял. Наступившую было весеннюю теплую погоду смял хундун — свирепый ветер, приносившийся вместе с песком из Китая, ветру нельзя было подставить лицо, он кровянил кожу, выжигал ноздри, норовил выстебать глаза. С неба несся обледеневший снег — крупа не крупа, лед не лед, а скорее всего толченое стекло — от неожиданных снежных зарядов страдали не только люди, но и лошади.

Семенову больно посекло кожу на лице, наутро он попробовал побриться — не удалось, лезвие соскребало тонкие точки коросты, на срезах тут же появлялась кровь, есаул плюнул и, даже не протерев лезвие, бросил бритву в полевую сумку — придется пару дней походить небритым. Казаки, надо полагать, это поймут.

Светлых дней не было — сплошь задымленная холодная темнота.

Ранним холодным утром Семенову пришла неприятная новость: участок фронта, который держали бронепоезда Шелкового, оголился. У есаула сжались челюсти, а небритое, в коричневом крапе коросты лицо сделалось железным — будто покрытый ржавью кусок металла. Семенов тихо, едва приметно шевеля побелевшими губами, выматерился и спросил слабым, чуть обозначившимся голосом:

— Как это произошло?

— Неведомо, ваше высокоблагородие. Вечером бронепоезда стояли на месте, держали под прицелом позиции красных, а сейчас нет — ушли!

— Куда ушли?

— Скорее всего в Харбин.

— А что капитан Шелковый?

— Без капитана дело тут, ваше высокоблагородие, не обошлось,

— К стенке мерзавца!

Но чтобы поставить мерзавца к стенке, его надо было изловить.

Семенов послал команду на небольшой, но очень шустрой, с хорошим ходом дрезине проверить, действительно ли на фронте образовалась большая дыра. Оказалось, так оно и есть.

Почувствовав, как горло сжали чьи-то железные паль цы, Семенов даже схватился за шею, чтобы оторвать эти пальцы от глотки, но их не было. А вот хватка была. Семенов хватил ртом воздух, обжегся им, снова хватил, стараясь взять побольше, словно думал проглотить пространство, но это не помогло — невидимые пальцы продолжали стискивать глотку. Никогда, даже на фронте, когда попадал в ситуации совершенно безвыходные, он не чувствовал себя, как сейчас. Не думал не гадал Семенов, что он так уязвим.

— Вот сука! — вновь шевельнул он белыми губами.

Неподалеку раздался выстрел. По снегу, твердому, как асфальт — корка наста держала не только человека, но и лошадь, — дюжий косматый казак гнал какого-то шустрого сморчка, проворно, будто зверек, перебирающего ногами-лапками. Казак пальнул в него из карабина, но ствол у новенького, еще не обтертого в деле оружия оказался с изъяном, и казак промахнулся.

Семенов велел привести к нему казака.

— Чего произошло?

— Да гад этот, видать из красных, продукты у меня спер. Бродяжка. Без хлеба оставил, надо же ж! — Казак, не стесняясь Семенова, выругался матом, показав темные, наполовину съеденные зубы.

— Ты застукал его на воровстве?

— На самом воровстве — нет, а вот на том, как он поедал мой хлеб, застукал.

Семенов повернулся, поискал глазами дежурного адъютанта — молодого усатого человека с погонами сотника на длинной кавалерийской шинели — и распорядился:

— Поймать мерзавца — и на сук его! Расплодились, дармоеды! Плотное темное небо разорвалось, в расползшуюся щель вывалилась холодная сыпучая лава, снег с железным скрипом, с визгом и хохотом устремился вниз. Он громко всаживался в землю, в наст, сбивал с ног людей. Адъютант поспешил накинуть на плечи Семенова бурку.

— Господин военный комиссар, пойдемте в штабной вагон. — Адъютант упрямо звал есаула военным комиссаром, и тот не возражал.

Из штабного вагона Семенов связался со станцией Цицино, с китайским генералом Чжаном Куйу, с которым был дружен (это один из немногих китайцев, кому есаул доверял), бронепоезда надо было срочно задержать; генерал ответил, что они уже прошли Цицино. Более того, у него имелось специальное распоряжение, пришедшее из Харбина: оно предписывало пропустить бронепоезда беспрепятственно. У Семенова от этого сообщения вновь перехватило горло: что угодно можно простить человеку, но только не предательство, с чем угодно можно смириться, но только не с низким торгом. Шелковый предал Семенова и — есаул готов был отдать руку на отсечение, что это произошло, — получил за это хорошие деньги.