Туман в зеркале - Сьюзен Хилл

— Об этом мне тоже говорили.

— Она старая, это точно, но что касается ее здоровья… — Он пожал плечами и надел шляпу, собираясь уходить. Неоконченные фразы, недомолвки и смутные полунамеки по поводу Киттискара уже начинали меня раздражать.

— Значит, лучше всего мне подняться туда и узнать все самому, — коротко сказал я. — Доброго вам дня.

Бар снова опустел, хозяин убирал посуду. Когда я выглянул в окно, солнечные лучи озарили верхушки вереска, освещая и смягчая пейзаж.

— Я планирую вернуться к ужину, — сказал я, — если вас это устроит.

— Как вам угодно, сэр.

— Спасибо.

— Мой вам совет, не берите в голову, что они там говорят. Им нравится делать из этого что-то вроде тайны, и правда, слухи ходили всегда, но мое мнение такое, что они еще и невежды. А нынешняя леди — старая и не очень-то интересная. Я слышал, что она была больна, но я слышу то же самое почти каждую зиму.

— Спасибо. Но сейчас весна, — сказал я, — и я намерен навестить ее.

— Тогда удачи вам — а сегодня на ужин пирог с голубятиной.

Он подошел к парадной двери гостиницы, чтобы показать мне путь, объяснив, что я должен пройти той же дорогой центральную часть деревни, а потом шагать прямо на восток через верески.

Я бодро распрощался с ним, солнце стояло высоко над головой, идти было легко, и я направился в Киттискар.

Минувшей ночью я был измучен и плохо ориентировался, теперь же я чувствовал себя бодрым и энергичным, и мне не только рассказали, как пройти, но я еще и мог видеть тропинку, которой должен был следовать, — четкую бледную линию, ведущую вверх по склону, а после того как я достиг вершины — развернувшуюся передо мной далеко вперед. Вчера вечером я боялся, переживая старые знакомые кошмары — следящие за мной глаза, шаги за спиной. Теперь я видел только красоту всего окружающего: темно-бурую поверхность вереска, купающуюся в солнечных лучах, глубокие тени на противоположных склонах, лиловых, как виноград. Я упорно поднимался вверх, и мир был у моих ног, и казалось, что, уходя вниз, он как бы отдаляется. Один раз я увидел орла, лениво парящего на распростертых крыльях выше самой высокой вершины; другой — когда присел отдохнуть на невысокую траву, — в воздух вспорхнула стайка жаворонков; поднимаясь все выше и выше, они пускали свои чистые трели высоко у меня над головой. Когда я встал, от лужайки остро пахло какими-то пряными травами, солнце пригревало мне спину, и тропинка, круто поднимаясь вверх, упорно вела вдаль. Но сегодня в ногах у меня вообще не было усталости. Это был мир, в котором я чувствовал себя дома, места, знакомые мне от рождения; я видел их прежде и теперь испытывал неизъяснимую бодрость.

Пройдя шесть миль, я увидел деревянный указатель. «Киттискар V». Тропа снова перешла в мощенную камнем дорогу и круто спустилась между высокими склонами, прежде чем снова подняться к серым домишкам. В самой низкой точке по гальке прямо через тропу протекал ручей, и, подойдя к нему, я застыл как вкопанный, глядя вниз на прозрачную воду, — ведь я, конечно же, здесь уже бывал, я уже стоял здесь когда-то, я узнал это место и давно знакомое нежное журчание бегущей воды.

Я двинулся дальше, очень медленно, вверх по последнему склону, к домам. Они были сложены из невзрачного серого камня и стояли прямо вдоль дороги. Тут и там ворота вели во дворы. Выхаживала с напыщенным видом курица. Облезлая кошка, жмурясь, сидела на подоконнике. Но ни одного человека вокруг, никаких звуков, кроме пения птиц и доносившегося издалека собачьего лая. Несколько раз я остановился посмотреть на закрытые двери, на калитки, на изгороди, пытаясь заставить распахнуться дверь в прошлое.

Наверху узкой улочки, которая представляла собой весь Киттискар, стоял чуть позади, в стороне от остальных, одинокий дом, и рядом с ним — отдельное каменное строение с открытым дверным проемом. Внутри было темно, как в пещере, и в течение нескольких секунд, пока глаза мои не приспособились после яркого дневного света, я ничего не видел. Но я обонял — обонял острый, древний запах лошади, сухого сена, почерневшего железа, холодного, влажного камня, и другой резкий дымный запах. Конюшня была пуста, кузница — холодна и безжизненна. Но, закрыв глаза, я все это увидел, белую сердцевину горна и льющиеся золотые искры, услышал лошадиное ржание и лязг молота на наковальне, и кузнеца, насвистывающего сквозь зубы, услышал шкворчащее шипение воды на раскаленном добела металле. Я снова был маленьким мальчиком, заглядывающим в логово кузнеца, полузачарованным, полуиспуганным, который хочет, но никогда не осмеливается подойти поближе. И это было здесь — здесь, в этом дверном проеме.

Я открыл глаза. Кузнечный горн давно остыл, пол был голый и грязный, металлический скрепляющий обруч и железные ясли для сена покрылись ржавчиной. Все было тихо.

Я вздрогнул и отступил обратно на улицу.

Чувства, что я испытывал тогда, передать трудно, они менялись ежесекундно, как солнечные блики, скользящие по верескам. У меня не было каких-либо ясных или определенных воспоминаний, но, стоя неподвижно в этом заброшенном месте, я ощутил чувство разрушения, потери и печали. Я бывал здесь, в этом я теперь нисколько не сомневался, и мне казалось, что я был счастлив, но потом все изменилось, и опустились тени.

Все это было неясным и нематериальным, однако меня это затронуло очень сильно.

Я поднялся по крутой деревенской улочке и оставил позади последние дома и фермы. Ниже я мог видеть простиравшиеся на мили прекрасные, безлюдные вересковые пустоши. Но справа от меня была дорожка, ведущая к открытым воротам. С обеих сторон над ней нависали ветви деревьев. Я повернулся и пошел туда. На воротах виднелось выцветшее и полустертое, но вполне различимое название — «Киттискар-Холл».

Сердце словно бы сжалось до предела у меня груди, а потом подскочило и чуть не остановилось, когда я смотрел на эти старые буквы.

Дорожка, узкая и вся заросшая травой — хотя когда-то она, видимо, была проезжая, — вела сквозь деревья куда-то, как казалось издали, в густой лес, но когда я пошел по ней, то вскоре увидел, что она очищена от подлеска, и ею явно пользуются.

В Пайре было начало весны, подснежники и крокусы уже почти отцвели и вот-вот готовы были распуститься нарциссы, но здесь, на севере, весна лишь едва давала о себе знать: деревья стояли еще почти голые, трава — сухая, и ни одного цветка.

Я не слышал ничего, кроме собственных негромких шагов, да еще до меня пару раз донесся внезапный шорох веток, когда какой-то зверек бросился при моем приближении наутек. Дорожка пошла немного вверх и вывела на открытое пространство.