Скорая развязка - Иван Иванович Акулов

глазами в глаза Кати, не торопясь понесла рюмку к губам, выпила до дна и рукой от локтя шоркнула по губам, вроде привычное сделала.

— Но ты, однако, того, — похвалил ее Костя и, положив на ржаной ломтик две килечки, подал Гале.

Она взяла из его рук закуску и, безотчетно смелея, попросила еще холодца. Костя потянулся за тарелкой и опрокинул бутылку с квасом. Все засмеялись, а громче всех, морща нос, смеялась Галя, в открытую радуясь, что Костя убивается для нее.

— Вот что из нее выйдет — с таких пор уже заливает, — сердито сказала Катя и свою водку выплеснула в рюмку дяди Кузи.

Дядя Кузя ласковой мерцающей прищуркой ответил Кате, а локтем толкнул мать Августу:

— А чем не пара?

— Не говори, Кузя, истинный Христос, пара, — мать Августа всхлипнула и с нежной грустью поглядела на сына, потом на Катю: молодое, здоровое, красивое равняло их, только Костя казался помилее. Мать Августа пригорюнила свой кулачок к уголку рта и пропела:

Ой, кабы не было тумана,

Ни упала бы роса.

Ой понапрасну пропадают

Мои черные глаза?

И подалась вся к Кате, не удержала покаянной и осуждающей слезы:

— Сударушка милая, не осуди нас. Мы свое прожили.

— Вы, конечно, тетя Гутя… Я вот пацанов бы нонешних… — Катя не договорила, повела на Галю карающим глазом.

— Да и Галя, она, чай, тоже работница, пошли бог здоровья.

Слова матери Августы так и приподняли Галю: она вдруг, сделавшись совсем серьезной и сдерживая свой звонкий голос, запела выразительно, не глядя на Костю:

Милый мой, хороший мой,

Я водичку выпью.

Пока служишь ты в солдатах,

Я в годочки выйду.

Костю так задела Галина частушка, что он даже порозовел и смутился, будто девчонка короткими фразами вмиг высветила все его будущее, в которое он боялся заглядывать. Катя хорошо поняла состояние солдата и больше не могла сидеть. Надела туфли, поднялась:

— Прогуляться разве.

Вся застолица провожала ее недоуменно, только Галя сказала негромко, но веско:

— Давно б так-то.

Уходя с поляны, Катя чувствовала, как у ней налилось и отяжелело лицо, ей было отчего-то и горько, и стыдно, но она высоко держала голову, и каблуки под нею красиво подламывались. Со спины она была широкая, приподнятая, и дядя Кузя щелкнул языком:

— Святого на грех наведет.

— Окстись, лешак старый, — окоротила его Степанида.

А мать Августа встала и поманила пальцем Костю — он тут же поднялся за нею.

— Что ты как девку-то?

— Катю, что ли?

— За тобой ведь пришла, а ты без внимания. Зарная, прости господи, слепой видит. Али сам-то не толкуешь?

— Да как-то вот…

— Мы с Кузей самовар вскипятим, а ты зови к чаю.

Солнце вышло на полдень. В лесочке было так много света, что тени от дерев на земле трепетали и таяли. Над поляной и дорогой мережился теплый воздух, и старые мохнатые кочки высохли и согрелись. Мураши свой муравейник под корявой березой уж прибрали и обиходили. На меже в жухлой полыни что-то искали овсянки, так и мелькали в былиннике, так и звенькали. А на кладбище дятел заходно молотил сухарину. Среди белых, облитых солнцем берез голоса птиц звучали неумолчно и высоко. У дороги в топком болотце свежо зеленели стволы молодых осинок, а между ними доверчиво опушилась ива.

За овражком, где березы смешались с тальником и малинником, где годами некошенная трава свилась в чертовы космы, Костя нашел Катю. Она стояла по колено в траве, привалившись спиной к наклоненной березе и положив за спиной на шершавую кору дерева свои ладони. Солнце ослепило Катю прямыми жаркими лучами, и она, сама не зная зачем, так горько наплакалась, что обессилела вся и, ослабевшая, легкая, слышала, как высохшие слезы сладко склеивали ее ресницы.

Костя пошел прямо к ней через ломкий малинник, по пыльной от праха траве, которая вязко путала его шаги, сквозь хруст стеблей и шорох мать Августа с приступом, неотвязно спрашивала: «Али сам-то не толкуешь?»

— Что же ты как, встала и побежала, побежала?

Катя не шелохнулась и, не размыкая век, отзывчиво и грустно улыбнулась:

— Не знаю вот, навалилось что-то… Да нешто поймешь. И эта сопленосая туда же: я в годочки выйду. Может, вышла уж.

Костя совсем рядом видел горячее опрокинутое лицо Кати, ясно хранившее следы слез, пересохшие губы с потерянной, горькой улыбкой, и в нем встрепенулась будто мучительно давняя хищная жадность к ней. Он обнял ее вместе с березкой, сильно и жестко стиснул обеих и, спрятав лицо свое на Катиной шее, опьянел от своей силы и запаха девичьих волос. Потом нашел губами ее затайную жилку под ухом и отемнил ее цепенящим поцелуем.

На полянке возле скатерти гости перебирали усопших из родни и все кого-то недосчитывались, вздыхали, а мать Августа раздувала самовар, озабоченная тем, чтобы он закипел до прихода Кости и Кати. Разутый дед Анисим, слабенький и ветляный от двух рюмок, допытывался, куда убежала Галя. Его как-то не слушали, и он на всех махнул рукой. Разглядывая свои белые ступни, пьяненько похихикивал сам над собою:

— Иэх, кринки на ноги надену, простокишей подвяжусь… Ах, ёшь те корень, не то понес.

Мать Августа вдруг прислушалась к деду и, подпершись кулачком, прихватила губами улыбку, тихую, праведную, способную согреть весь мир.

В березах за рекою кого-то окликала кукушка, обещая непрожитое и заветное.

РАССКАЗЫ

НЕОБХОДИМЫЕ ЛЮДИ

Малахову не понравились все трое, потому и говорил с ними сердито, неуступчиво, и скажи они, что уходят, не стал бы держать: идите — откуда пришли, в другом месте ищите простаков. Они же много перевидали таких, как Малахов, и вели себя с упрямой степенностью, сознавая, что ему без них не обойтись: позовет не сегодня — так завтра. Цену сразу положили большую и тоже ни рубля не хотели скостить, тоже рядились не как частники. Косарев, старший артельщик, в заношенном полушубке, подпоясанном широким твердым ремнем, сидел у председательского стола и катал в куцых пальцах папиросу, обсыпая полы своего полушубка табаком. Не поднимая глаз на Малахова, вроде смущался, гнул свое:

— Гордей Иванович, нам иначе нельзя. Везде так. Это только кажется — гребем. При нашей работе на одних харчах что проешь! А домой? Ты ведь нам мяса да молока дешевле других не продашь?

— Не продам.

— Вот