Частное расследование - Фридрих Незнанский

Незамеченным и голым?

Нет, он переоделся. А что б ему не переодеться? На службе многие переодеваются.

А кости обезьяньи накидал зачем?

Видать, огонь был не особенно силен, и кости обязательно должны были остаться. Ну, понятно: как кончится гипноз, приедет следователь, спросит: а где останки? Останки? Да вот они, останки!

Но это же довольно рискованно — так подставляться! Любая экспертиза, серьезная конечно, туг же вскроет сей подлог!

А будет ли такая экспертиза? Вот я, положим, тот самый следователь и есть. Допустим. Я приехал. Был пожар. Ужасный. И человек сгорел. Как? На глазах у всех. И тридцать три свидетеля. Не связанные корыстью. Не родственники, не враги. Простые люди. Очевидцы. Их много, этих очевидцев. Что я делаю? Я собираю показания. Останки? Что за останки? Да вот, смотрите: пуговицы, портсигар железный, заклепки с джинсов, кости вот, обломки недогоревшие… Что я скажу — на экспертизу кости? Чьи это кости? Убедиться: не мамонта ли? Не орангутанга? Нет, я — заваленный работой следователь РУВД. И мне не до фантастики. Останки? Вот останки. В морг? Ну а куда же? Не мне ж в портфель! Отсюда, говорю, останки уберите. Я их видал и описал. Фотограф их сфотографировал на месте. Все. Фотографию приклеим в дело. И конец на этом. Конец! Якорь чист.

А Грамов сам тем временем…

Ну, а ему на что исчезновенье это? Он сам-то от кого хотел укрыться, спрятаться? Исчезнуть — от кого, чего?

От «смежников», наверное. Он разработал этот психотрон, они пронюхали, ну, и насели плотно. А он, понятное дело, не шибко их любил. Что сделал бы Сахаров, ну, допустим, вернись он в сталинские времена, когда он водородную бомбу слепил для диктатуры. Не пролетариата, нет, — для диктатуры Сталина? Что было бы? Не знаю. Да он и сам, поди, не знал. Но Грамов, тут иное. Ему-то было пятьдесят всего. И он, конечно, понимал, что может выйти, если психотрон достанется ребятам с Лубянки. Они с этим психотроном нам дадут попрыгать… через веревочку. Да, цель, и цель великая, по существу, у Грамова была.

Но что ж тогда он психотрон оставил свой целехоньким? Ведь «смежники» забрали после его смерти психотрон? Забрали. Почему он им его оставил? Надо ж было раскурочить, сжечь, уничтожить?!

Нет и нет! Так было бы, во-первых, слишком просто. И, кроме всего прочего, могло бы навести на подозрения. Не следователя от РУВД, конечно, а ребят с Лубянки. Сгорел он, понимаешь, вместе с психотроном. А ну, давай останки обезьяны на анализ. Да что там! Я же заподозрил! А они? Они меня ничуть ведь не дурее, «смежники»-то. Тут же б раскрутили! А так они вцепились в психотрон. И остальное — по боку! Ведь главное, из-за чего сыр-бор, уже в их руках! Победа! Ну-ка, ордена! Сюда, в петличку нам.

Так. Верно. На месте Грамова я б тоже оставил им психотрон, но что-нибудь там, гадом буду, подкрутил бы. Он вроде цел, но он не пашет, не фурычит. Заклинило его. И все. Он есть, и вроде его нет. Одновременно.

Нет-нет! Вот тут я что-то завираться начал. Ведь «призрак» был? Был! К Марининой квартире подключались? Подключались! Воздействовали чем-то на меня? Конечно, много раз. Так, значит, что-то у кого-то есть. И это «что-то» весьма успешно действует.

Ну пусть. Пусть Грамов поломал его и скрылся. А они сумели починить. Вот свплочи!

Хотя не факт. Меня сейчас должно вести другое. Если Грамов жив — гипотеза, — что это объясняет?

Да многое. Я находился между двух огней. И нахожусь. Вот между Сциллой и Харибдой. Между одной Сциллой, имя которой Лубянка, и совсем другой Харибдой но фамилии Грамов…

И у Сциллы есть психотрон, действующий, исправный… И у Харибды тоже есть, наверно, другой, и, похоже, тоже действующий вполне…

Они схлестнулись надо мной, возле меня, внутри меня, а я только наблюдаю это, как шестилетний мальчик наблюдает настоящий бой, с огромным интересом и испугом. Не понимая, в сущности, и третьей части происходящего. А это почему? А то зачем? А этого вы что же не убили? В заложники? А что это такое? А зачем? Вот-вот. Похоже очень.

Однако эта дикая и для меня не очень лестная гипотеза довольно много объясняет.

Вот, например, слепые эти все, забинтованные, в шапках-масках. Кто это был, кого я и Марина могли узнать? Конечно, это был сам А. Н. Грамов. Собственной персоной.

Зачем он вился возле нас?

Он, несомненно, охранял. Конечно, дочь и внучку. И под конец обеих их «исчез».

Пусть. Грамов может оказаться в связке с Навроде? Да. Они ровесники. Они нетривиальны оба. Скажем, оба гениальны. Они нужны друг другу. Грамову нужны и деньги На-вроде, и боевики его: как ни крути, но даже обладай ты психотроном, один ты КГБ не сможешь противостоять. Да, Грамову, ушедшему на нелегальное положение, нужны и опора, и укрытие, и команда. Навроде тоже нужен Грамов.

Они, конечно, могут сгоношиться в принципе. Взаимный интерес огромен. Но. Но! Они из совершенно разных сфер. Наука с криминалом пересекаются, конечно, как все со всем, но только в небольшом количестве узлов. А семьями они не дружат

Впереди, далеко, зеленый сменился на желтый, и Турецкий, поняв, что он сорвался с «зеленой волны», сбросил скорость. Справа на него наплывал знакомый съезд с проспекта к «Бармалею»

«А ну-ка!» подумал Турецкий, немедленно включив сигнал правого поворота.

Ему повезло: в ресторане дежурила та же смена, что и тогда, когда они были здесь с Мариной и Настенькой.

Турецкий быстро нашел официанта, обслуживавшего их тогда, и, отведя его в сторонку, показал ему удостоверение, подтверждающее, что он является майором госбезопасности.

Едва кинув взгляд на красную книжечку, официант отступил на шаг но тут же вернулся на исходную позицию, изрядно, правда, побледнев при этом.

Вы меня помните? Мы здесь обедали примерно месяц назад, точнее, 10 октября. Нас было трое женщина, я и девочка лет шести.

И рыжий колли? угодливо подхватил официант Конечно, я все помню.

А если ты все помнишь, то, наверное, не забыл, что за нами тут сидел один, в очках. В таких, почти что черных. Я на это обратил твое высокочтимое внимание. Ну, помнишь? Я сказал: какой-то хмырь следит за нами. Что ты ответил мне? Он слепой. Известный человек.

Да, это было, официант немного растерялся. Ну-ну. А если так оно и было, то так, наверное, и продолжает оставаться. Так кто ж этот слепой?

Известный человек… официант уже совсем отчетливо растерялся, не зная, как выпутаться.

Я понял, что известный человек. Но известных много. Кто конкретно это был? Ну!

Это… Это… официант не мог так быстро думать, как хотелось бы Турецкому

Ну, может, Горбачев? Нет Он не ходит, в «Бармалей» А может Рейган? Рейган не слепой. Снова не годится. Ну, что кряхтишь? Давай, рожай быстрее.

— Да я не знаю, кто это был! — взмолился официант, едва не рухнув на колени. — Честно говорю, не знаю!

— А что ж тогда ты плел мне, заправлял?

— Так я ж не знал, что вы… А тот слепой пришел после вас, минут так через десять, может. И мне сказал, что, если кто будет мной интересоваться, скажи: хороший человек, слепой, известный.

— И больше ничего не прибавил?

— Прибавил. Сотню долларов. Двумя бумажками, как сейчас их вижу: две пятидесятки…

— Ну ты, понятно, взял и мне залил потом.

— Да как же не залить, помилуйте! — официант был просто поражен. — Кто вы, я вас не знаю, так? А тот мне сотню дал. Конечно, я скажу вам что угодно. Я удивляюсь, как я не сказал вам, что он отец мой… — чувствовалось, что официант говорит вполне искренне. — А мог бы, мог! За сотню баксов-то! Да вы сами подумайте! Вы сами что бы сделали, окажись на моем месте?

— Я бы? — Турецкий усмехнулся. — Я взял бы и сказал: добавь еще полстолько.

— Ну-у-у?! — официант с восхищением впялился в Турецкого. — Эх! Да, старик, ты прав! А я, дурак, не догадался. Да, обидно, точно. Ну ладно, век живи и век учись. Ты все-таки майор уже, а я пока что только прапорщик! Ты, кстати, школу КГБ кончал или в армии, как и я, был завербован? Скажи в натуре?

— Я еще в школе, нет, до школы. Ну, вроде как в Суворовское. Я в старшей группе детского сада уже стукачом был номер ноль…

— И все еще майор? — изумился официант, принявший все за чистую монету.

— Конечно нет. Я генерал.

— А ксива-то майорская?

— Ксива — это ксива. Ты не поймешь. А хмырь тот был слепой?

— Какой слепой! Он на машине подкатил, сам за рулем.

— Какая марка?

— Старый «москвичок». Сороковой. Машина хилая, дрянная. А сам он — ого-го. Серьезный человек.

— Бас? Тенор? Баритон?

— Пожалуй, баритон. Срывающийся на мальчишеский фальцет. А кто он, кстати, был? На самом деле? Сто баксов, за красивые глаза… Наверно, точно, человек известный, а?

— Известный, — кивнул Турецкий. — Известный и слепой.

Турецкий ехал домой, и настроение у него было не из худших. Наконец-то сегодня первый раз хоть что-то, хоть пустяк, но точно пал на версию. Вошел, как рука в перчатку.