Зона сна - Олег Горяйнов

– Иметь ли ви достаточно средства, чтобы не испытывать проблема в своя поездка? – продолжал француз всё на том же ломаном русском языке, никак не отреагировав на сказанное Стасом до этого.

– Merci, – сказал Стас и засмеялся. – Весьма любезно с вашей стороны беспокоиться о таких вещах…

– Прийти через три день, – сказал чиновник. – Le suivant![36]

Выйдя из посольства на набережную Яузы, Стас озадаченно почесал в затылке, а потом опять рассмеялся: сообразил, что служащий, изнурявший его этой странной беседой, скорее всего по-русски не знает ни слова, а эти четыре фразы попросту вызубрил наизусть. Интересная работа у людей, восхищённо подумал он. А на переводчика небось денег у французской казны не хватает. Тут он и заметил некоего странного типуса в лёгкой серой двойке, парусиновых туфлях, клетчатой кепке и с мороженым в руке. Он не сразу понял, что же в нём странного, а это было вот что: когда Стас громко рассмеялся, типус, находившийся в тот момент довольно близко, даже головы на его смех не повернул, а, наоборот, будто втянул её в плечи.

Стас перешёл речку по горбатому мостику, миновал церковь Святой Троицы и свернул на Яузский бульвар; у трамвайной остановки купил свежий номер «Московского курьера». Слева, тихонько позвякивая, подкатила «Аннушка». Сел в трамвай и краем глаза заметил того же, в серой двойке, типуса: вспрыгнув на заднюю площадку трамвая, тот смешался с толпой. «Неужели охрану приставили, – подумал Стас. – Вот дураки-то. Лучше прислали бы кого-нибудь в посольство». И забыл о типусе, уставившись на передовую статью с большими, в четверть полосы, фотографиями.

Трамвай шёл по бульвару, миновал Покровские ворота. Справа появилось обветшавшее здание – здесь была библиотека имени Ф.М. Достоевского, где Стас имел абонемент. «А, туда-то мне и надо!» И он соскочил с первой площадки. Трамвай задребезжал дальше, и Стас не видел, как со второй площадки спрыгнул давешний типус, да не один, а в компании с приятелем.

…В читальном зале царила прохлада, знакомо пахло книжной пылью. Из двадцати столиков было занято три – в разгар лета желающих изнурять себя интеллектуальными занятиями всегда немного. Да и вообще в последние годы, как заметил Стас, интерес к подобным занятиям у населения падал. Библиотекарша, с явным сожалением оторвавшаяся от книги, Стасу была незнакома: юна, миловидна, льняные волосы заплетены в косу, на носу очки.

– Вы новенькая? – поинтересовался он.

– Я студентка, – сказала девушка. – Нанялась подработать на время отпусков. Вы что желаете?

– Я… вот: нет ли у вас сочинений Николая Морозова?

– Народовольца? – удивлённо подняла брови девушка.

– Отгадчика тайн, поэта и звездочёта,[37] – серьёзно ответил Стас.

– Значит, его, – кивнула девушка. – Знаете что, – она почему-то перешла на шёпот, – по действующему циркуляру некоторые книги этого автора можно выдавать на руки только лицам, имеющим допуск. А у вас-то его наверняка нет. – И она улыбнулась, разведя руками, показав, до чего ей жаль, что она не сможет быть полезной столь симпатичному посетителю.

– Это у меня-то нет допуска? – усмехнулся Стас и достал из кармана свежекупленный номер «Московского курьера». – Похоже, сегодняшнюю прессу вы не видели.

Она наморщила носик:

– Я вообще не читаю «МК». Папа говорит, это гнусная газета. А что там такое?..

Тут у неё расширились глаза, потому что на первой полосе была фотография Стаса, который дефилировал по аллее Нескучного сада под ручку с Мариной Деникиной.

– Вы с ней знакомы? – спросила она недоверчиво.

– Да ну, – засмеялся он. – Дело было так: иду я себе, никого не трогаю. Вдруг откуда ни возьмись – дочь Верховного, и начинает приставать: я, говорит, с детства мечтаю с вами сфотографироваться, гражданин!

Юная библиотекарша смотрела на него как на чудо морское. Стас понял, что его юмора она не оценит, и согнал с лица улыбку:

– Ну конечно, знаком. Мы друзья.

– Тогда, наверное, вам не нужен допуск, – засомневалась она. – И потом, некоторые книги Морозова выдаются свободно. Вам какую?

– «На границе неведомого», 1910 года.

Она уткнулась очками в каталог.

– Эту можно, но такой старой у нас нет, есть переиздание 1924 года. Принести?

– Разумеется.

– Тогда присаживайтесь, подождите недолго. Я схожу. А пока вот вам, чтобы скрасить ожидание, – и протянула ему яркую новую книгу: «Тайна отца Авеля». – Только что вышла.

– Это про что?

– Был давным-давно такой пророк, отец Авель. Страшно интересно. При Романовых циркуляром цензуры категорически запретили давать в печати любые сообщения о нём. Нельзя было даже упоминать его имя!

Стас не мог удержаться:

– Хорошая жизнь у библиотекарей. Как им везёт! В любые времена циркуляры цензуры что-нибудь запрещают, вводятся всякие допуски, а библиотекарь знай себе поплёвывает на запреты и читает, что заблагорассудится.

Она улыбнулась:

– Завидуете?

– Завидую, – ответил он. – Моя матушка, когда была молодой, тоже изучала библиотечное дело.

Когда девушка ушла, он пролистал книгу. Да, это было интересно. Некий старец всю жизнь пророчествовал по мелочам, и это бы ничего, но вот взял и предсказал год и день смерти матушки-царицы Екатерины II. Ему, конечно, сразу же предложили отдельный номер в монастыре, чтоб сидел, пока не сбудется. Сбылось.

«Авель якобы заявил, что истину он установил «через сонное видение»… При обыске сказавшегося больным Авеля, учинённом настоятелем Валаамского монастыря Назарием вместе с одним иеромонахом того же монастыря, в келье Авеля была найдена и изъята книга, «писанная языком неизвестным», и листок с русскими литерами. А при пересмотре же переписки об Авеле упоминаются «разные сочинения его, заключающие в себе пророчества и другие инакозначащими литерами нелепости…».

«А ведь не иначе это кто-то из наших», – мелькнуло в голове Стаса; он даже не заметил, что подумал о «видящих сны» во множественном числе. Легко догадаться, что монах писал свои пророчества сначала на известном ему русском языке, а потом переводил для людей восемнадцатого века, пользуясь шпаргалкой с «русскими литерами».

Сын царицы Павел матушку не любил, а потому пророка, который предсказал её смерть, ему держать в неволе нужды не было. Пригласил он провидца к себе, и тот, за год до убийства Павла, ему же самому и заявил:

– Коротко будет царствие твоё, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В Страстную субботу погребут тебя… Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою… Но народ русский правдивой душой своей поймёт и оценит тебя и к гробнице твоей понесёт скорби свои, прося твоего заступничества и смягчения сердец неправедных и жестоких…

Ясное дело, немедленно посадили Авеля в Петропавловскую крепость.

Дальше следовал абзац, сильно удививший Стаса:

«В назначенный час император был убит, несмотря на то что представитель народа русского, простой солдат Степан, предпринял беспримерную по отчаянности попытку спасти его, подняв Преображенский полк!»

Что ещё за Степан? – задумался Стас. Почему-то не помнил он из курса истории никакого Степана… Надо будет ещё раз просмотреть учебник. И продолжил чтение.

После гибели императора Павла сын его, Александр, приказал Авеля из Петропавловской крепости незамедлительно выпустить и направить в Соловецкий монастырь под присмотр, а вскоре и свободу ему предоставил. Но, похоже, судьбина горькая ничему старца не научила: в 1803 году он описал в очередной книге своей, как в 1812 году враг возьмёт Москву и спалит за так. Стас даже не удивился, что старичину снова упрятали на многие годы в Соловки. Лишь на исходе 1812 года министр духовных дел князь Голицын выписал его к себе в Петербург.

«Князь же Голицын, видя отца Авеля, и рад бысть ему до зела; и нача вопрошати его о судьбах Божиих и о правде его. Отец же Авель начал ему рассказывать вся и обо всём, от конца веков и до конца, и от начала времён, до последних…

Сто лет будем ждать… через сто лет будет великая битва с немцами, а потом, Бог даст, с его благодатью будет построен храм Михаила Архангела».

«Знаю я этот храм», – усмехнулся Стас.

После таинственных бесед с князем Голицыным Авелю дана была полная свобода, и скитался он ещё немало. И кстати, похоже, сам написал собственное житие.

«Жизнь его прошла в скорбях и теснотах, гонениях и бедах, в напастях и тяжестях, в слезах и болезнях, в темницах и затворах, в крепостях и в крепких замках, в страшных судах и в тяжких испытаниях…»

«Вот каково открываться-то в прошлом», – подумал Стас и пролистнул книжку до последней страницы. Так. Некий Сербов считает Авеля честью и гордостью русского народа: «Наш долг – возвратить народу его Авеля, ибо он составляет его достояние и гордость не меньшую, чем любой гений в какой-либо другой области творчества; или хотя бы его французский собрат, знаменитый Нострадамус».[38]