Идеальная жертва - Марина Орлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Договорились, что я буду приходить каждый день, – я сам, конечно, настоял на таком графике. Доктор посомневался, но в итоге разрешил, взяв с меня обещание, что если почувствую слабость, головокружение и прочее, то увеличим интервалы. Ага, так я и разогнался сообщать ему о головокружениях – я что, благородная девица в корсете? Обмахнусь кружевным платочком и пройдёт. Ру нужно как можно больше всех возможных средств помощи.
***
Лаборатория, где берут кровь, – комнатушка всего на две койки, между которыми стоит стол. На удивление белая, в отличие от прочих уныло-зелёных помещений.
Медсестёр тоже две, работают через день. У одной, с именем Доротея на нашивке, волосы темнее и лицо жёстче, губы ниточкой, будто она постоянно недовольна. Другая посветлее и круглощёкая, Маргарита. Впрочем, они обе разговаривают со мной лишь по необходимости: «сожмите кулак», «придерживайте здесь» и прочее. Наверное, работа так себе – целый день втыкать иголки в людей. А впрочем, моя бумажная канитель не лучше.
После лаборатории иду в палату к Эйруину. С этим тоже доктор Норнберг нежданно помог: как-то раз, заметив меня в коридоре, налетел с заявлением, что людям в коме помогает, когда с ними разговаривают. Мол, есть ли у Эрика Смита девушка, друзья?.. Я, прикинувшись скромной овечкой, ответил, что из друзей имеюсь лишь я, а больше никого нет. В итоге мы договорились, что раз уж я всё равно приезжаю после работы сдавать кровь, то заодно буду навещать господина Смита с какими-либо разговорами.
И вот я сижу и читаю Ру очередной детектив. За сюжетом следить не получается, поэтому кажется, что это не книжка, а нагромождение бессмысленной херни. Собственно, именно так я Ру и говорю время от времени. А он не отвечает.
Блин, как я ржал, когда Эйруин пошутил, что его имя значит «Белоснежка», а потом оказалось, что по сути он и не пошутил. Но сейчас это совсем не смешно, потому что, насколько я помню, из всей когорты принцесс именно эта деваха лежала в хрустальном гробу.
Вот и Ру лежит, белый такой и красивый. Конечно, замотанный бинтами и фиксаторами до такой степени, что лица не видно, с трубками в носу и во рту – всё равно, я-то знаю, что красивый. А уж если бы он проснулся и открыл глаза, был бы вообще ахуенный, лучше всех принцесс, вместе взятых.
Вот только я ничего не могу сделать для этого – так, чтоб гарантированно, чтобы точно, а не «авось сработает». И ещё у той Белоснежки было семеро мужиков, а я один отдуваюсь. То рассказываю Ру всякую чушь: про лейтенанта Кинана, который необъяснимо меня бесит, и что Главный по уши втрескался в капитаншу, и как сегодня в коридоре парторг запнулся о робота-уборщика и знатно навернулся… То читаю вслух. То, когда в горле окончательно пересыхает, просто держу его руку в белых фиксаторах – лишь кончики пальцев торчат – и смотрю в окно. Если бы тут было семь человек, было бы проще, а один я могу и не справиться. Слишком мало меня одного, чтобы вытянуть ситуацию.
Иногда, чувствуя себя вором, забираюсь ладонью под покрывало, нахожу просвет в бинтах на его рёбрах, прижимаюсь к тёплой коже и слушаю, как бьётся сердце. В ритм писку аппаратуры. Потому, что его заставляют с помощью лекарств. Но хотя бы так.
***
Тёмненькая из лаборатории сегодня проявила ко мне человеческие чувства: сначала бормотала себе под нос, что вены не зажили, непонятно, куда тыкать, а потом спросила, для кого я сдаю кровь каждый день – наверное, для родственника?
От неожиданности я не придумал ничего умнее, чем ляпнуть: «Для сослуживца». Она как-то так посмотрела на меня и сказала: «А, понятно». И что ей там понятно? Подумаешь, ну для сослуживца, ну и что? Да и вообще, к чёрту. Бесит.
Всё бесит. Особенно болтовня с коллегами: все такие весёлые, как назло, шутки шутят, а я должен улыбаться в ответ. У меня ведь нет уважительного повода ходить с кислой миной. Не могу даже намекнуть кому-либо, насколько мне паршиво.
В Данбург больше не ездил, что тоже лежит камнем на совести. Лишил мальчишку семьи, а теперь не появляюсь. Но я не знаю, как теперь смотреть ему в глаза. Как объяснить, что «так вышло»? В общем, я малодушно отсиживаюсь в окопе и надеюсь, что ситуация улучшится без моего участия.
***
Время идёт, и ничего не меняется. То есть часть фиксаторов уже сняли, но что толку, если Ру всё так же лежит без сознания?
Два дня назад Норнберг сказал, что больше они ничего сделать не могут. Мозг – это вам не ноги, очевидно, при настолько масштабных повреждениях он всё же восстановиться не смог. Точнее, он-то регенерировал, вот только непонятно, что из этого вышло. Если судить по тому, что Ру всё ещё в отключке, – ничего хорошего. И ещё Норнберг сказал, что двадцать первого апреля заканчивается обязательный период использования аппаратуры для поддержания жизнедеятельности, а если вдруг я захочу оплатить дополнительное время, то это выйдет очень недешево. Я ответил, что подумаю.
Хотя на самом деле ничего я не думаю. Как можно о таком думать? Так что я просто тяну время, надеясь непонятно на что.
***
Теперь уже я держу его руку постоянно – без посторонних, естественно. Нужно успеть… Не знаю даже, как это назвать. Запомнить его? Прежде чем вынут оставшиеся трубки и в тишине, уже без писка аппаратуры, увезут Ру в крематорий.
Нет, Норнберг говорил, что теоретически его мозг сможет поддерживать биологический уровень существования. Это выяснится, когда отключат аппараты. Но это, может, даже хуже смерти. Куда я его дену в таком состоянии? Снять жильё будет проблематично. Ещё и сиделку оплачивать. А главное – неделями и месяцами безрезультатно надеяться, что он очнётся. Нет, если уж Ру не придёт в себя, то пусть лучше умрёт сразу.
Взял пару дней отгула, чтобы провести с ним хотя бы остаток времени. Взял бы и больше – мне-то сейчас похуй на всё, даже на очередную боевую операцию, – но свободного командира на замену не нашлось. Вылет завтра, минимум на неделю, но это если безумно повезёт. Скорее, две. К тому моменту срок использования аппаратуры закончится.
Поэтому сегодня я пришёл с утра пораньше и сижу тут целый день. Периодически кто-то из персонала
