Шантаж - В. Бирюк

Так скомандовал адмирал Корнилов в первом в истории бое паровых судов. Не в смысле: свистнул, а в смысле: «Уходить теми галсами, на которых представляется возможным развить максимальную скорость». Именно так: первый бой русского флота в Крымской войне начался с команды «спасайся кто может». Оба российских парусника рванули расходящимися курсами, турки дунули за ними. И два флагмана, два парохода остались одни… И там, и там стояли одинаковые английские бомбические 10-дюймовые пушки в одинаковом количестве. Но наши работали чётче — долбили турок в задницу. На «Перваз-Бахри» не было кормовых пушек, а на «Владимире» имелось вооружение, позволявшее ему громить противника на всех дистанциях и во всех секторах обстрела. Трёхчасовой бой закончился победой: «Перваз-Бахри» был вынужден спустить флаг. Правда, русские моряки едва не «перестарались» — они с большим трудом смогли довести свой трофей до Севастополя.

Но я же не пароход, хотя и со свистком. И ничья задница мне, в данный момент, не интересна. А вот если мои ребята из Елно разбегутся, то будет плохо. Цепочка логических построений в моей плохосоображающей голове ещё не закончилась, когда я снова надул щёки.

«Снова Ванькин свисток разбудил городокПо подворью толпиться народВсе волнуются, ждут, через десять минутЗдесь опять потасовка пойдёт.Здесь опять потасовка пойдёт».

Теплоходов здесь нет — музыка не играет. Хоть «стой один на берегу», в смысле — на крылечке, хоть сиди — ничего такого особенного не случается.

Мда… Ну чем ещё заниматься дитяте, как не свистеть в свистульку на поле боя? Наверху лестницы снова уронили посадника. Похоже, до опочивальни донесут только «отбивную в кольчуге». Бедная кобылка снова выразила своё желание послать. Как лошадь посылает… Не когда её, а когда она… Ну, я об этом уже говорил. Кобыла попала копытами по передку телеги, испугалась грохота и понесла. Когда лошадь несёт… Не её несёт, а она несёт… То разбегаются все. Пара местных, которые злобно озвучивали свою нелюбовь к свисту в моём исполнении, и направлялись ко мне, дабы выразить со всей полнотой чувств… Сменили траекторию движения. Поскольку лошадь не только понесла, но и снесла группу уважаемых товарищей. А у меня проснулся инстинкт самосохранения. «По-балдел и будя. Надо и честь знать. Пора убираться». Куда? Следом за инстинктом самосохранения включился другой базовый инстинкт. Естественно — саморазмножения. Но при выходе организма из прострации, мой второй базовый инстинкт снова выразился в извращённой форме. В форме чувства долга. В форме этого идиотского «я отвечаю за всё». Хотя бы «за всё моё». За тот «комок каши», который ухватила «лысая обезьяна». Мораль? — Где тут поруб, из которого надо вынимать Акима?

У правого торца терема я уже был. Когда посаднице щавель носил. Пойдём к левому. Кстати, и в Рябиновке — поруб с той же стороны. Может, есть на «Святой Руси» хоть какие-то стандарты? Хотя бы по размещению «мест заключения» по отношению к «местам проживания»?

«Какая ж песня без баяна?Какое ж судно без кормы?Какая Марья без Ивана?Какой же город без тюрьмы?»

На вопрос о судне я ответ знаю — больничное. А вот насчёт города… Явно не этот. Есть здесь «место предварительного заключения».

Хотя, что вот это именно — поруб, я понял не сразу: очень широкое приземистое бревенчатое строение с двумя пристроенными отдельными избами. Обширные производственные площади. Ну, так и должно быть: средоточие власти — и народу сажать надо больше, и попытать при случае. По сравнению с Рябиновкой — явно технологически продвинутое заведение. В части сыска и взыска, заключения и наказания. Во, и столб для кнутобития вкопан, и «кобыла» стационарная стоит.

Кроме «кобылы», возле дверей в этот «дом где разбиваются сердца» и «снимаются шкуры», стоял парень чуть старше меня. Виноват — старше этого моего тельца. В отличии от «кобылы» он был установлен не стационарно: постоянно подпрыгивал, отбегал от дверей, чтобы выглянуть за угол терема, который закрывал ему обзор двора.

«Снимать часового» мне не пришлось — он «снялся» сам. И мгновенно испарился. От одного моего наезда:

— Чего стоишь!? Там бьются, а ты тут! Бегом к вирнику — он старший. Бегом!!!

Мда… «Устав церковный» на «Святой Руси» ещё Владимир Святой спрогрессировал. Уголовно-процессуальный — Мономах. А вот «Внутренней службы»… Придётся самому внедрять.

Караульный ушёл с поста без разводящего, без начальника караула… «Бардак всеобъемлющий» — наше это, исконно-посконное. Хотя не эксклюзивное — немцы дружно отмечали высокий боевой дух испанской «Голубой дивизии» под Ленинградом. И полную неспособность к организации караульной службы.

Уныло бурча себе под нос по всякому поводу, включая храбрых, но бестолковых, франкистов, я прошёл пристройку с дыбой и прочими палаческими принадлежностями, и вошёл в основное помещение. Как это часто бывает после сильных эмоций, типа: «живым убежал от росомахи с железякой», меня трясло и ломало. Ведь и не били же! А всё болит, плечи ломит и в голове странное сочетание тяжести и пустоты. Отходняк. Но эту суку старую, Акима Яновича, я с отсюдова выну!

Вряд ли. Был бы я один — вряд ли я бы Акима вытащил из поруба. У Акима был жар и самостоятельно ходить он не мог. Четверо сидевших в этой же яме Рябиновских мужиков на руках вытащили владетеля. У деда на кистях рук — здоровенные набалдашники из полотна порванной на полосы рубахи. Мужички радовались, хвастались, лезли целоваться, молотили и щебетали. Будто птички по весне. Радовались освобождению и не понимали, что это ещё не конец. Как минимум — надо ещё со двора целыми уйти. Я погнал их сообразить носилки и присел над лежащим на земле Акимом. У деда, на припорошенном пылью лице, были видны дорожки от слёз.

— Очень больно?

— Гкрх… Ну ты спросил! Сам попробуй. Десять шагов с разогретой до малинового… А вот хрен им! Акима Рябину железякой не испужать! Мать их… Ты чего прибежал?! Ты ж клялся, что больше меня спасать не будешь! Про долги говорил. Или спужался, что отдавать некому будет? Заимодавец хренов. Жадность давит?

Вот же блин с факеншитом! И чего сказать? Что у меня без него, без этого «пердуна старого», который раскалённого железа не испугался и пытку вынес, ничего не получится? Что без него «смерть курной избе» отодвигается на годы? Соответственно — миллион детей дохнет. Просто два сильно упёртых придурка договориться не смогли. Так он и не поймёт, о чем речь. Может, про моё желание заполучить боярство? Для чего он мне нужен живым и дееспособным? Как-то это… утилитарно. А сказать, что мне его… жалко…. Так он опять обидится. Унижение чести и достоинства.

— Когда я после пруссаков этих, из «Паучьей веси», к тебе пришёл — ты книгу читал. Толстая такая, чёрный переплёт. Потом как-то закрутились…. А я всё спросить хотел — там что, про баб написано?

— Чего?!

— Ну, ты её так увлечённо читал. Она как, с картинками? Дашь почитать?

— Ты, бл…, паскудник мелкий!

— Аким! Я не «мелкий паскудник», я — крупный. Ты уж извини, что так получилось. Что тебе за мои дела… с руками-то так…. Прости. Если сможешь… Во, уже и носилки принесли. Сейчас мы потихоньку-полегоньку, в сторону дома…. Аккуратней, ребята, осторожнее. Ничего, Аким Янович, и это переживём. Где наша не пропадала. Пошли мужики.

— Глава 124

«Наша» во многих ещё местах не пропадала. Где она вполне может пропасть. Например, посреди посадникова двора. Процессия из четырёх мужиков с Акимом на носилках, привлекла внимание туземцев. Враждебное внимание. Кучка оружного народа, стоявшая возле телеги с порубленной на куски голой посадницей, двинулась нам навстречу.

— Кто разрешил?! Почему вылезли? Где караульщик? А ну назад!

Передний подскочил к носильщикам и начал толкать их в грудь рукой

— Давай, поворачивай. Ишь, вылезли без спросу. Поворачивай, давай, давай.

Мои селяне, бурча и отругиваясь, начали послушно разворачиваться. Ну уж нет! «Сижу за решёткой в темнице сырой» — этому не бывать! Что я им, орёл шизокрылый?!

«Свои взятки надо брать сразу». — Это кто сказал? — Преферансист. — Ну, Преферансист, вот тебе прикуп и играй свой мизер.

— Стоять! Носилки опустить! Ты кто такой? Ты чего людей моих пихаешь? Ты почему на дороге встал? А ну отойди! Это не твоего ума дело…

— Чего?! Ты, сопля, на кого хайло открыл?! Вот я тебя…

Об инстинктах я уж погрустил. Придётся ещё раз. Взрослый мужчина, «муж добрый», традиционно бьёт подростка, «отрока», открытой ладонью сбоку по голове. Не кулаком, не в корпус, не прямо в лицо. Только вот так. «Оплеуха» называется. Нормальный подросток после этого движения летит с переворотом в воздухе и, приземлившись, вскакивает на четвереньки и быстренько рассасывается в окружающем пространстве, издавая затихающие скулящие звуки. Это чётко отработанный ритуал на «Святой Руси». Всем известный, повсеместно распространённый, «с дедов-прадедов». Я в своём детстве, в двадцатом веке, и сам так получал.