Сказитель из Марракеша - Джойдип Рой-Бхаттачарайа

Такова любовь. У нее пять чувств, семь звуков, девять шкур, одиннадцать иллюзий. Она нежна. Она — цветок, что растет в глубинах океана. Дрожащая свеча, знак, начертанный на снегу, дивная страна, пепел пустыни. Она — зов и проклятие и проверенное заклинание, что следует повторять каждый вечер. Фотография, плач, хроника, живописный портрет. Ящик Пандоры в залитом солнцем парке, на Вороньем дереве. Эйфория, смятение, одиночество, утрата, мечта.

Такова любовь. Такова прекраснейшая из райских птиц.

Кеттара

Репортажи о событиях той ночи противоречили друг другу. Непонятно было даже, кто именно пропал. Одни газеты писали об исчезновении женщины, другие — об исчезновении мужчины, третьи — об исчезновении обоих. Говорили, безутешный муж изводит полицейских мольбами, мешает работать; говорили, жена ночует на крыльце полицейского участка; еще говорили, что сразу несколько иностранных консульств начали поиски своих пропавших граждан. Не менее противоречивы были официальные отчеты. Сначала сообщили, что следы чужестранцев обнаружены на Банановом берегу, рае для серфингистов близ Тагазута, только женщина якобы — голландка, а ее спутник — сириец; якобы их неделю сурово допрашивали, а потом отпустили. Согласно другим отчетам, чужестранцев видели в Танжере, Тетуане, в Райской долине, в Иммузере и в холле кинотеатра «Риалто» на Авеню-дес-Фар в Агадире. Туристов задерживали десятками, главным образом из-за внешнего сходства с пропавшими; правда, семидесятилетний архитектор-швед и его спутница — девочка-подросток — плохо вписывались в эти стандарты. Однако через несколько дней официальные сообщения прекратились. Ходили слухи, что наиболее влиятельные гильдии торговцев с площади Джемаа надавили на местные власти, заставили замять инцидент, ибо он отпугивал туристов и препятствовал росту доходов. Скоро никто уже не заговаривал о происшествии; казалось, ему суждено превратиться в одну из многочисленных легенд площади Джемаа, в загадочное дополнение к ее мифам. Но вопросы никуда не делись, вопросы взывали об ответах. Теорий было столько же, сколько и обстоятельств, ставящих в тупик. Почему, например, не объявлен в розыск «мерседес», что рванулся с площади в разгар потасовки, да так резко, что шины завизжали? Говорили, «мерседес» принадлежит одному арабскому шейху. Что за шейх, откуда взялся, куда пропал? И что это за люди с повязками на лицах? Очевидцы в один голос указывали на злобу, исходившую от них, на запах опасности. Кто они, допрашивала ли их полиция, и если допрашивала, то что выяснила? Еще из недомолвок следовало, что замешаны сильные мира сего, а кое-кто полагал, что власти ставят под сомнение само существование таинственных чужестранцев. И вообще, где отчеты Министерства иностранных дел, органов паспортного контроля, комитета по делам иностранцев, армии, наконец?

Актеры, акробаты, музыканты, факиры, выступающие на Джемаа, заявляли, что в тот вечер энергетика площади была зловещей, поэтому они и решили податься в другие города — кто в Мекнес, кто в Фес, кто в Танжер. А некоторые до того испугались, что предприняли опасное путешествие через Гибралтарский пролив, в Европу, — так поступила, к примеру, труппа акробатов из долины Амельн, что близ Тиджми, — теперь они работают в одном мадридском цирке.

Как позднее я узнал от родственника, что служит в полицейском участке на Джемаа, первые три недели после пропажи чужестранцев были отмечены бешеной активностью властей. Полицейские разделили медину на сектора и методично прочесывали каждый сектор. Ничто не укрывалось ни от их внимания, ни от их подозрений, и все без исключения, как марракешцы, так и приезжие, вынуждены были терпеть унизительные процедуры, санкционированные властью, Полиция обыскивала частные дома, офисы и учреждения, внутренние дворики, сады, гостиницы, бордели и дворцы. Поисковые группы посылались в квайсарии и касбы, в еврейский квартал и на сыромятни. Я слыхал, обыскивали даже медресе, хаммамы и древние кеттары, куда веками никто не заглядывал. Но несмотря на все усилия, на то, что было задействовано такое количество народу и столько ресурсов, полиция ничего не обнаружила. Эпизод стал представляться плодом коллективного воображения.

Вот тогда-то, в конце третьей недели поисков, ярким, солнечным утром, брат мой Мустафа явился в полицейский участок и сдался властям.

Aficionado[8]

А вот что произошло в полицейском участке через несколько минут после признания, вызвавшего общее замешательство. Дежурные сержанты навалились на моего брата, забрали личные вещи, каждую снабдили ярлыком и поместили в черный пластиковый пакет, с которым пришел Мустафа. Услышав об аресте, я бросился в полицейский участок, где мне этот пакет и вручили. Обескураженный, я высыпал содержимое на колени и среди прочего обнаружил миниатюрную чернильницу, какими пользуются писцы. Чернильница была из красного мягкого камня и имела вид льва. Я сидел на крыльце полицейского участка, сжимал этого льва; во рту было сухо, в голове пусто. Я вертел чернильницу так и эдак и думал: как странно жить дальше, когда все уже сказано и все сделано. Вроде бы есть воспоминания, хроники событий, свидетельства очевидцев, официальные заключения — и все-таки каждый человек заканчивает безнадежным неведением. О Аллах, мысленно негодовал я. Где объяснение? Неужто жизнь не более чем ряд иллюзий?

Я смотрел на льва, и глаза мои наполнялись беспомощными слезами.

Дежурный констебль наблюдал за мной с любопытством, но также и с сочувствием.

— Что это за штука? — спросил он.

— Это чернильница.

В большей степени для того, чтобы скоротать время до свидания с братом, тянувшееся мучительно долго, я решил рассказать полицейскому историю чернильницы.

— Погодите, — улыбнулся констебль, чем немало меня удивил. — Дайте-ка я сперва налью вам мятного чая, а то у вас горло пересохло. Чтоб не говорили потом, будто мы тут элементарных законов гостеприимства не соблюдаем.

Чай был горячий и, на мой вкус, слишком сладкий, однако я поблагодарил констебля за участие. Констебль уселся напротив, закинул ногу на ногу и стал ждать истории, ибо я имел репутацию искусного рассказчика; ему же, как он сам позднее признался, нравилось считать себя моим aficionado.

Сахара

— Мы были еще детьми, — начал я, — когда отец впервые взял нас в Сахару. Мы отправились на Хамада-Дра, иссушенное солнцем и ветрами плато, что лежит на самом юге Марокко и отделяет нашу страну от Алжира. У отца был друг, тоже уличный рассказчик. Он жил в селении М’Хамид-аль-Чизлан — селении Газелей, близ Иркв-аль-Джехудри, Иудейского бархана, у самого плато. Братство уличных рассказчиков — немногочисленное, зато очень сплоченное, вот друг и одолжил отцу верблюдов, чтобы добраться до Шигаги, где барханы самые высокие и самые впечатляющие.

Мы с братьями себя не помнили от восторга — нам давно хотелось побывать в пустыне. Я слышал, всякий, кто входит в пустыню, чувствует себя принцем, венчаемым на царство. Отец же говорил, что Сахара подобна золотой змее, что струится в нашей крови.

До сих пор помню большой пир, что Тайиб, друг отца, устроил накануне нашего отправления в Сахару. В открытом дворике его дома, под звездным небом, горел огромный костер из можжевеловых дров, дым был с особым ароматом. Конечно, можжевеловый запах шел в довесок к восхитительному барашку, кебабу из курятины, жаркому из перепелов, кускусу из лучшей манной крупы, пирогу с петушками, козьему сыру, финикам, инжиру и несравненному пряному арбузному шербету по местным рецептам. Как сказал после, едва уловимым шепотом, мой брат Ахмед, замечающий подобные детали, для уличного рассказчика Тайиб неплохо преуспел. К несчастью для Ахмеда, отец расслышал эту фразу. Он навис над средним сыном и также шепотом велел держать язык за зубами, если Ахмед не хочет лишиться права ехать с нами в Сахару. Ахмед почел за лучшее воздержаться от ответа, ибо пустыня, подобно соблазнительному видению, вставала за оградой двора, звала, манила. Разомлевшие от обильной еды, мы растянулись на лежанках, специально вынесенных во двор, и стали слушать шепот ветра в пальмовых листьях. Оранжевый свет окутал нас, не дал ходу ссоре.

Мы тронулись в путь ночью, чтобы избежать жары.

Отец шел первым, вел в поводу верблюдов, а мы по очереди на них ехали. Мы миновали дом соседа Тайиба, погруженный во мрак. Вся семья была в трауре: молодая жена младшего сына сбежала из дому, после того как произвела на свет мертвого ребенка. Женщина родилась и выросла в Тафилалете, привыкла к его зеленым долинам с жирной землей; говорили, на бесплодном каменистом плато она не находила себе места. Мне хотелось узнать больше, но отец сказал — это не мое дело.

Братьев моих занимали не столь мрачные мысли. Ахмед и Мустафа с восторгом смотрели на клубы пыли, поднимаемые верблюдами. Мустафа сравнивал пыль с роями белокрылых мотыльков; Ахмед утверждал, что она похожа на белый пух, которым дрозды у нас на заднем дворе выстилают свои гнезда. Тогда Мустафа сравнил пыль с пеной, что оставляют в полосе прибоя отступающие волны, Ахмед же возразил: нет, если это и пена, то та, что бывает в горшке с рисом, который варит мама. Братья заспорили, чьи сравнения точнее — Мустафа обвинял Ахмеда в безнадежном отсутствии оригинальности мышления, — но постепенно мы прекратили всякие разговоры, ибо нас укачал мерный верблюжий шаг.