Вне закона - Иосиф Герасимов

— Они там колдуют, они — наука, — ворчал Махт, — а мы повара… Черт знает, что они там делают. Если бомбу, то из такой стали и горшка ночного не отштампуешь. Лучше делать под себя в супницу… Ну, мастера, мы все равно заказная бандероль с сургучной печатью на заднице. Потому и «почтовый ящик». Шевелите мозгами, за это вам хорошую копейку платят.

Конечно, работать в «почтовом ящике» было престижно: и столовые — первый сорт, даже есть ночные, можно и пивка выпить, а в инженерном буфете, если очень захочешь, — коньяку, никто не мешал. Но и охрана — пока до рабочего места доберешься, пять постов пройдешь, а над чем мараковали в лабораториях, никто не знал, да и они на заводе свои сплавы называли «изделиями», и те шли под номерами. А вообще работать было интересно, хотя люди молчаливы — слесари, сталевары, подсобники; принимали сюда тяжело, надо было не одну анкету заполнить, и в отделе кадров предупреждали: болтливым отсюда одна дорога, и вовсе не домой. Могли не предупреждать, и так все знали: прав здесь не покачаешь, с начальником не поспоришь, нужны твои мозги и руки, а если оступишься — пеняй на себя. Все по делу, перерыв на обед, политчас, чтобы знал, в какую эпоху проживаешь, и все.

«Беспокойно, Арон, в Москве…» Конечно, беспокойно, но у него было достаточно своих забот, чтобы еще лезть в политику. На политчасе, который проводил сухопарый военный, он старался незаметно вздремнуть, для этого садился в уголок; он умел спать с открытыми глазами; покемаришь, и мозги отдохнут. Недавно он вот так в полусне решил задачку, над которой бились три месяца, и когда принес решение в клюве Махту, тот облизал его толстыми губами, обдал запахом пота и чуть не прослезился.

Честно говоря, он недолюбливал Махта. Увидел однажды его в театре с женой — молодая белокурая женщина с очень яркими синими глазами, в белой блузочке, обтягивающей крепкую грудь, и юбке колоколом, — кажется, они только вошли в моду. А сам Махт пыхтел в черном костюме, он представил Арону жену:

— Моя Лидочка.

И та улыбнулась нежно и заманчиво, и Арон подумал: как же такая ложится по вечерам в постель с этим пыхтящим, волосатым, потным чудовищем? Неужто она его любит? И тут Лидочка очень нежно приложила платок к мокрому лбу Махта, чтобы убрать с него капли, и кинула платок в сумку.

Но Эвера он боялся и уважал, и вовсе не потому, что слушал его лекции, очень емкие и глубокие по мысли, сдавал ему экзамены, а это было непросто. И даже не потому, что именно Эвер притащил его в «почтовый ящик». Знал: этот подтянутый человек, одетый в полувоенный френч, с хорошо отглаженными, защитного цвета брюками, заправленными в мягкие, всегда до блеска начищенные сапоги, не дает спуску ни себе, ни другим; у него была небольшая клинышком рыжая бородка и лысая со шрамом наискосок голова, только над ушами топорщились острые волосики. Взгляд добродушный, да Эвер никогда и не повышал голоса, говорил тихо, почти шепотом: «Прошу вас», но все знали — это покрепче любого приказа.

Сейчас, отпивая пиво в шашлычной, Арон подумал: «А Эвер тоже еврей?» А черт его знает, имя у него странное — Рейн Августович. Скорее похоже на немца, вот же и имя как название немецкой реки. От Махта наслышан был, что младший брат Эвера дослужился до генерала, начинал в финскую командиром роты и отличался безудержной храбростью. Махт сказал это словно между прочим, но Арон понял: Рейн Августович вовсе не случайно занимает в «почтовом ящике» особое положение… Может быть, и так… Но Арон нисколечко не сомневался, что Эвер отличный инженер, наверное, такой и нужен был Палию, который считался не только генеральным директором института, но и завода, приданного ему, а Эвер, стало быть, заместителем Палия.

Впрочем, Арон видел Палия всего несколько раз, да и то издали: когда тот садился в машину, ему ребята показали — вон наш академик, и еще на собрании — он сидел в президиуме. Палию было немногим более пятидесяти, он не выглядел стариком, ходил легко, но всегда с тростью.

Палий был Хозяином, его так и называли в НИИ и на заводе. Он жил в ином измерении, куда таким, как Арон, вход был недоступен. Там вершился некий высший суд и принимались решения, от которых зависели судьбы человечества, — так, во всяком случае, это воспринималось Ароном, да и не только им одним. Даже Эвер был от него в недосягаемости, хотя Арон знал кое-что об этом человеке, затянутом — в жару и холод — в полувоенный френч с гладкими медными пуговицами, каких не было ни у кого. Их выточил Васька-лекальщик то ли в знак благодарности, то ли из подхалимства.

Васька, верткий, быстроглазый, часто льнул к Арону, иногда они перекуривали вместе. Но понять его Арон не мог. Однажды развеселившийся Махт у себя в цеховой «каморке», распыхтевшись, сказал:

— Хочешь анекдот?.. Приехал еврей из местечка в Москву. Идет по улице и читает: «Агитпункт… Агитпункт…» И говорит: «Ну пусть будет агитпункт. А когда же настанет агитлебен?» Ха!

Арон ничего не понял.

— Все дело в том, — сказал назидательно Махт, — что твой отец был барбос и не научил тебя идиш. А то бы ты знал, что «а гите» — это хорошая, а «лебен» — жизнь…

— У меня отец и мать русские. Зачем им было учить меня идиш?

Махт вылупил глаза, ахнул…

— Тогда зачем тебе такое имя, мальчик?

Арон вышел из «каморки» и тут же наткнулся на Ваську-лекальщика. Тот схватил его за руку, зашептал:

— Я у дверей топтался… Слышал Махта. Ты доносить будешь или мне писать?

— О чем писать? — удивился Арон.

— Да анекдотец-то с душком!

Арон вдруг обозлился:

— Да пошел ты! — и длинно выматерился.

Васька захохотал, еще крепче прижал к себе Арона, зашептал:

— Это я так… Ты поимей в виду: тут стукачей — на каждом шагу. Почтовый ящик. И не разгадаешь, кто стучит… Может, тот же Махт. Кинул тебе крючок, глядишь, проглотишь с наживкой, тогда он тебя за него дернет.

— Да зачем?

— Кому для бдительности, кому для того, чтобы других в лапах держать.

— А может, и ты?

— А может, и я, — тут же согласился, хохоча, Васька.

Арону сделалось нехорошо. Васька ему нравился, парень безотказный, таких слесарей редко сыщешь, и веселый; случалось, выпивали с ним, Васька болтать не любил, пел веселые, бесшабашные песни.

Однако, видимо, Васька на Махта не написал, да, может, и не собирался, а всего лишь проверял Арона; во всяком случае, в первый отдел Арона не вызывали, да и судя по веселому виду Махта — его тоже. А веселым Махт был, потому что дела в цехе шли неплохо, очень даже неплохо, он и благодарность от Палия получил, и премиальные. И поздравлять его приходил Эвер, он пожал руку всем инженерам и Арону тоже. Мужественное, жесткое пожатие.

Эвер или хотел казаться, или на самом деле был жестким человеком, терпеть не мог никаких сантиментов, никакой неточности. Арон никогда не видел, чтобы главный улыбался. Но у Эвера была дочь. Арон как увидел ее, так и остановился, раскрыв рот, не смея шелохнуться. Золотокудрая тоненькая девушка с ясным лицом. Она пришла к ним в клуб на праздничный вечер, и Арон, обнаглев, пригласил ее танцевать. Она танцевала легко, все время улыбаясь, маняще и в то же время словно предупреждающе, и от нее удивительно пахло, он даже и не мог определить этот неземной запах. Они не сказали друг другу ни слова, но Арон знал — ее зовут Надя. Она снилась ему по ночам. Он был не из робких, ходил в институтское общежитие, там все было довольно просто, видимо, война разрушила какие-то преграды, и девушки шли легко на сближение; иногда он оставался ночевать в комнате с какой-нибудь из сокурсниц, где еще спали три или четыре девчонки, они просто отворачивались от них и только утром позволяли себе всякие ехидные словечки. Но представить себя в постели с Надей Арон не мог. Она была неким нездешним созданием, во всяком случае, обитала в той сфере, куда ему не было доступа… Может быть, позднее, когда он по-настоящему окрепнет на работе. Дочь Эвера… Скорее всего, ее окружали молодые люди того круга, к которому принадлежал главный или Палий, а те не жили в занюханных коммуналках, где пахло щами, помоями и сортиром.

На заводе и в НИИ тоже было немало хороших девушек, многие поглядывали на Арона, но едва он переступал заводской порог, пройдя все проверочные пункты, как мозги его включались только в дело. У него был столик в одном из цеховых закутков, шум агрегатов ему не мешал, тут он работал или шел к печи, где рабочие мараковали над технологией варева. Он с полной отдачей отрабатывал свои часы. Это и считалось инженерной школой Эвера. Говорят, тот когда-то выезжал в Штаты и к шведам, многому там научился. И американцы и шведы высоко оценили Эвера, считая, что он сильный инженер, с глубокими и неожиданными знаниями. Кое-кто шептался: без Эвера вряд ли Палий сумел бы создать в войну броневую сталь при скоростной плавке и прокатке, из-за которой не просто получил личную благодарность Сталина, но и был им всячески обласкан. Однако же Эвер не любил высовываться; замкнутый, жесткий, казалось, он был одет в пуленепробиваемый китель.