Вечные любовники - Уильям Тревор

Она допивает вино, встречается глазами с одним из барменов, более высоким из двух, и тот ставит перед ней второй бокал. Она вспоминает, как сердится отец и как хмурится в недоумении мать. Она никогда не говорит им про свою личную жизнь, но отец все равно сердится, ведь она напрочь лишена честолюбия, без всякой причины отвергает одного молодого человека за другим. «Ты такая одинокая», — с грустью замечает мать. Шарлотта даже не пытается им ничего объяснять: как могут люди, которые всю жизнь счастливо прожили вместе, постичь, что подобная неприкаянность может стать сутью человеческого существования. По сравнению с тем, что у нее было, любые честолюбивые планы, все эти молодые люди, что из кожи вон лезут, предлагая ей руку и сердце, кажутся чем-то очень несерьезным, даже смешным, нелепым.

Она никогда не видела почерка месье Ланжвена, но он представляется ей размашистым, с наклоном, немного похожим на почерк Ги. Она знает, что никогда не увидит этого почерка, никаких иллюзий на этот счет она не питает. Она никогда не получит письма, которое известит ее, что месяца два назад г-жа Ланжвен упала с лошади, о чем Шарлотта, сама того не желая, когда-то мечтала. Похороны — не надежда, это лишь очередной образ, из тех, что нередко рождаются у людей ее профессии. И почему, собственно, благопристойный обман должен обязательно кончиться романом? Награду за соблюдаемые приличия, как правило, ждать приходится долго.

Для нее их любовная связь не более памятна, чем другие эпизоды того лета. Не более памятна, чем люди, жившие с ней под одним кровом. Чем городок, в котором она бывала. Чем Ги, сказавший, что она вернется. Чем стук гравия, который выравнивают граблями. Чем запах кофе ранним утром. Месье Ланжвен не расстается с этим обманом ни на один день, боль притупилась, слова застряли в горле. Для них обоих жизнь непрестанно вращается вокруг того дня, того мгновения. А ведь такое случается нечасто, говорит ей ее возлюбленный в очередном несостоявшемся разговоре. И он, как и она, благодарен за это судьбе.

ЕЩЕ ДВА РЫЦАРЯ

В «Еще двух рыцарях» встречаются многочисленные аллюзии на творчество Джеймса Джойса, и прежде всего — на новеллу «Два рыцаря» из сборника «Дублинцы». У джойсовских «рыцарей» (точнее, пожалуй, — «повес», «щеголей»: по-английски рассказ называется «Two Gallants»), «праздношатающихся» Ленахана и Корли, перенесенных Тревором из Дублина десятых в Дублин восьмидесятых годов, социальный, да и образовательный статус, безусловно, повысился, однако суть их отношений с миром, да и между собой тоже, сохранилась без изменений; в этом отношении «Еще два рыцаря» — это довольно часто встречающийся в современном искусстве (и в кино, и в литературе) прием, получивший название «sequel», то есть, развитие темы классического произведения на современном материале.

По рассказу Тревора рассыпаны прямые и скрытые цитаты из «Дублинцев», «Портрета художника в молодые годы», «Улисса», упоминаются «Святая миссия» (1904), поэтическая сатира Джойса на Ирландское литературное возрождение, а также многие джойсовские персонажи: Джеймс Даффи — «Несчастный случай» («Дублинцы»), мистер Пауэр — «Милость Божия» («Дублинцы», «Улисс»), Бетти-Белецца — «Улисс» и т. д. Особое место в рассказе занимает топонимика Дублина; Тревор сознательно водит читателя по «джойсовским местам», иногда уподобляя, а иногда противопоставляя Дублин времен Джойса и Дублин сегодняшнего дня: парки Стивенс-Грин и Колледж-парк, аристократические Бэггот-стрит и Кейпел-стрит, пригороды Дублина зажиточный, благопристойный Чепелизод и захолустный (и вп времена Джойса, и теперь) Доннибрук, магазин трикотажных и галантерейных товаров братьев Пим, Хоут — ныне курортное местечко под Дублином, во времена Джойса — рыбацкая деревушка, где Леопольд Блум сделал предложение Молли, и, наконец, главная достопримечательность джойсовского Дублина — башня Мартелло, где происходит действие первой главы первого эпизода «Улисса» и где в сентябре 1904 года Джойс гостил у своего приятеля, врача и литератора Оливера Гогарти, впоследствии выведенного в «Улиссе» в образе эксцентричного Быка Маллигана. (Примеч. перев.)

Боюсь, ни Ленахана, ни Корли вы больше на улицах Дублина не встретите, зато человека по имени Хеффернан без труда можете обнаружить под вечер в пабе Тонера за стаканчиком виски; что же до Фицпатрика, то он каждый Божий день катит на своем велосипеде через весь город, из Рейнлаха в нотариальную контору «Макгиббон, Тейт и Фицпатрик». Этим видом транспорта Фицпатрик пользуется по совету врача. Хеффернан, напротив, выпивает в Тонере, советами врача пренебрегая. Их дружба осталась в прошлом; они давно не видятся и при встрече на всякий случай переходят на противоположную сторону улицы.

Лет тридцать назад, когда я только познакомился с Хеффернаном и Фицпатриком, отношения их связывали самые близкие. Тогда они были не разлей вода: Хеффернан учил друга жить, Фицпатрик радовался жизни. В ту пору мы, все трое, были студентами, причем Хеффернан, выходец из Килкенни, — студентом «вечным»: учился он столько лет, что никто не знал, когда же он поступил. Дежурные в колледже уверяли, что помнят его уже лет пятнадцать, и, хотя их склонность к преувеличению общеизвестна, в данном случае им, пожалуй, можно было поверить: Хеффернану, маленькому, юркому, похожему на хорька, обидчивому человечку, было никак не меньше тридцати.

Фицпатрик был крупнее, мягче, на его полном лице постоянно сияла добродушная улыбка, отчего многим казалось — и совершенно напрасно, — что его умственные способности оставляют желать лучшего. Свои мышиного цвета волосы он стриг так коротко, что им не требовалось пробора, в глазах же таилась такая безысходная лень, что странно порой было видеть их открытыми. Хеффернан отдавал предпочтение костюмам в полоску, Фицпатрик — просторному синему блейзеру. Выпивали они обычно в баре у Кихо на Энн-стрит.

— Без таких, как этот мозгляк, жилось бы куда веселей, — подал голос Хеффернан.

— Старый хрен, — охотно согласился Фицпатрик.

— «А вы, я смотрю, мистер Хеффернан, — говорит, — все еще у нас». Каково?

— Точно удивился, что ты еще дуба не дал.

— Он был бы не прочь.

Сидя в уютном баре Кихо, они частенько заводили разговор о bete noire Хеффернана, убеленном сединами профессоре Флаксе, североирландце.

— «А вы, я смотрю, все еще у нас», — повторил Хеффернан. — Нет, ты что-нибудь подобное слышал?

— Да этот твой Флакс из ума выжил, неужели не ясно?

— Может, конечно, и выжил, но студенток на лекции смешить не разучился. Все время на мой счет проходится.

— Чего с них, студенток-то, взять.

Хеффернан погрузился в задумчивость.

Медленно закурил «Сладкий Афтон». Покойный дядюшка из Килкенни оставил ему некоторую сумму на обучение, однако, согласно завещанию, по окончании колледжа доступ к деньгам прекращался. Дабы не переступить сию роковую черту как можно дольше, Хеффернан неизменно заваливал предварительные экзамены по общим дисциплинам, которые должны были, перед экзаменами по специальности, сдавать все студенты.

— Подходит ко мне сегодня утром один, — прервал молчание Хеффернан. — Ушлый тип, из Монастервина. «Натаскать тебя, — интересуется, — по логике? Возьму недорого: пять шиллингов в час».

Фицпатрик приподнял кружку пива, отпил из нее и, не вытирая пены с верхней губы, громогласно расхохотался.

— Флаксовский прихвостень, — продолжал Хеффернан. — Я первое что подумал: «Как пить дать, его Флакс подослал».

— Да, таких за милю видать.

— То-то и оно. «Я твоего отца знаю, — говорю. — Он ведь молоко развозит, верно?» Смотрю — покраснел, точно рак. «Держись от Флакса подальше, — говорю. — Он ведь жену и двух сестер в психушку упек».

— А он что?

— Ничего. Заохал: «Надо же!»

— Да, чудной этот твой Флакс, — подытожил Фицпатрик.

Вообще-то, профессора Флакса Фицпатрик тогда в глаза не видал и делал вид, что он с ним знаком, исключительно от лени; если б не лень, он бы обязательно заметил, в какой злобе пребывает Хеффернан. Хеффернан ненавидел профессора Флакса лютой ненавистью, добродушному же и нелюбопытному Фицпатрику казалось, что старый профессор — это всего-навсего небольшая заноза, мелкая неприятность, от которой, с помощью жалобы или оскорбления, избавиться ничего не стоит. На этом этапе ущемленное самолюбие Хеффернана еще не проявилось в полной мере, и Фицпатрику, который знал своего друга как облупленного, даже в голову не могло прийти, что черта эта развита у него до такой степени. Условия оставленного ему завещания, да и упорство, с каким он раз за разом заваливал предварительные экзамены, скорее свидетельствовали об обратном. И тем не менее самолюбие Хеффернана, словно бы отстаивая свое право на существование, в конце концов заявило о себе во весь голос; когда эту историю рассказывают в Дублине сегодня, то не забывают упомянуть: началось все с того, что злополучная фраза профессора Флакса неоднократно вызывала смех у студенческой аудитории.