Невеста Субботы - Екатерина Коути

А бабочка складывает крылышки.

Похороны тети Иветт проходят в среду, совсем скромно, в кругу знакомых.

Проститься с покойной приезжают Лабуши и еще с десяток семейств, облаченных в глубокий траур, который они, вероятно, снимут послезавтра. Гостиная наполняется всхлипами и торжественными речами, довольно водянистыми, поскольку достоинства Иветт можно превозносить лишь в общих фразах — уж очень была неуживчива.

Олимпия, верная принципам матери, так раздражена, что ведет себя на грани неучтивости. Когда Марсель Дежарден, прижимая руку к сердцу, предлагает донести гроб, Олимпия бурчит, что уже уплатила верзилам из похоронной конторы. Любому желающему она подробно сообщает, во что ей обошелся гроб и бархатная накидка с кистями, сам катафалк, гнедые лошади и их плюмажи из страусиных перьев, а также услуги мальчишки-плакальщика, чья единственная обязанность — стоять на пороге, скорчив кислую мину. Бубнеж Олимпии добавляет похоронам мрачности, но не торжественной, а такой, которую встречаешь в конторе ростовщика. Положение спасают Мари и Дезире. Как два стрижа, они носятся между гостями, принимая соболезнования и предлагая взамен бисквиты и чай.

Я долго не решаюсь спуститься. С утра меня терзают страхи, какие-то совсем уж детские, что если я наклонюсь над тетей, чтобы запечатлеть на ее лбу последний поцелуй, она распахнет глаза и схватит меня за руку. Или что ее раны закровоточат, обличив меня как убийцу. Хотя я, конечно, ни при чем.

Когда, собравшись с духом, я вхожу в гостиную — новая ворона в стае, тень среди теней, — разговоры моментально стихают. Даже мсье Фурье, тот еще краснобай, вмиг теряет интерес к беседе и вперяет в меня испытующий взгляд. От выжидающего молчания мне делается жутко. Тихо подхожу к гробу, установленному на низком столе, на котором мы не так давно играли в вист. Наклоняюсь и целую воздух над тетиным лбом, стараясь не принюхиваться к запаху, исходящему от тела. Смерть заострила и без того резкие черты, глаза глубоко запали, губы поджаты скорбно и осуждающе. Ко мне вновь возвращаются сомнения. Вдруг это я, пусть даже косвенно, стала ее губительницей? Может ли забвение послужить мне оправданием?

В растерянности я оборачиваюсь, и на лицах гостей читаю то же осуждение, что застыло на лице покойницы. Все напряжены. Хватит одного возгласа «Убийца!», чтобы они кинулись на меня и тычками погнали в тюрьму. Джулиан, спохватившись, делает шаг вперед, Дезире протягивает ко мне руку, держа в другой поднос с печеньем, но Мари опережает их обоих. Черные бархатные гардины на окнах и креповые завесы на зеркалах приглушают ее голосок, но звучит он отчетливо.

— Дамы и господа! — восклицает она. — Или, лучше, братья и сестры, ибо мы едины пред ликом Божьим! Maman приютила Флоранс и Дезире Фариваль, дала им стол и кров и уж верно не хотела бы, чтобы вы встречали одну из ее племянниц косыми взглядами. Пусть это тяжкое испытание — следствие, суд — укрепит Флоранс на стезе добродетели и послужит ей во спасение. От себя же хочу добавить, что и впредь готова оказывать кузине всяческое покровительство. А в знак моей неизменной любви я преподношу ей этот дар. Носи его, милая Флоранс.

По рядам гостей прокатывается шепоток. На открытой ладони Мари держит брошь. Ваза из черной и красной мозаики и рубиновые цветы. Любимое украшение тети Иветт. Первой дар речи обретает Олимпия:

— Мари, не вздумай разбрасываться…

— Вздумаю, — огрызается сестра. — Эту брошь мама обещала оставить мне. Я могу дарить ее кому пожелаю.

— Но как же траур…

— Это не побрякушка, а знак любви. Не вижу причин, почему его нельзя носить с траурным платьем. Подойди сюда, Флоранс. Ну же!

Я мешкаю. В прошлый раз те же самые слова не принесли мне ничего, кроме неприятностей. Улыбка кузины лучится милосердием, но я обожглась на молоке и во всем подозреваю подвох. Если приму дар, гости посчитают, что я убила тетю ради драгоценностей. А если откажусь, решат, что совесть нечиста. Инстинкт повиновения одерживает победу над осторожностью, и я подхожу к Мари, которую распирает от человеколюбия.

Послушно наклоняюсь, чтобы ей проще было приколоть брошку… и громко вскрикиваю. А гости вместе со мной.

— Прости, кузина! — смущается Мари. — Надеюсь, я тебя не больно уколола?

— Нет, что ты. И спасибо… за подарок.

Терпела я боль и похуже, чем от булавки, вогнанной в грудь. А пятно крови, которое, как я чувствую, уже расплывается по корсажу, будет незаметно на черном бомбазине. Никто, кроме меня, не узнает, что оно там.

После Джулиан бережно берет меня под руку и все вместе мы едем на кладбище Хайгейт, где в склепе из белого камня находит последний приют уроженка Луизианы Иветт Ланжерон.

События следующих дней окончательно расшатывают мой взгляд на мироустройство, и разум мой переполняется подозрениями столь же нелепыми, сколь чудовищными. На первых порах мне казалось, что в семействе Ланжерон царит тишь, гладь да божья благодать. Пикировки за столом не в счет, если дело не доходит до оплеух. Идиллия, да и только. Теперь же, став свидетелем двух странных эпизодов, я не могу быть уверенной ни в чем, кроме одного — я не убивала Иветт. Зато у меня есть свои догадки относительно того, кто же обагрил руки ее кровью.

Но обо всем по порядку!

Однажды утром меня настигает Олимпия. Входит по-хозяйски, без стука, что, впрочем, неудивительно: комната, которую я считаю спальней, остается для нее детской, где в свое время она гоняла обруч и устраивала чаепитие куклам. Входить в свои владения кузина может тогда, когда считает нужным, и так, как ей вздумается. Вместо приветствия она снимает с вешалки плащ на котиковом меху и швыряет мне.

— Собирайся. Поедем в банк.

— Какой еще банк? — спрашиваю я, откладывая альбом для рисования.

— Банк Сити, что на Олд Бонд-стрит. Там держала счет maman. Хочу узнать, сколько у нее на счету и откуда денежки капают. — Лицо кузины прорезает усмешка, будто трещина на высохшем иле. — Раньше, бывало, спросишь ее, что у нас с деньгами да как, так она вызверится, точно я лишний кусок ростбифа на тарелку плюхнула. Теперь-то другие времена настали. За деньгами нужен догляд, не всем же разбазаривать добро.

Взор ее полыхает так, что рубиновая брошь готова раскалиться. Еще немного, и золотая изнанка прожжет несколько слоев ткани и вплавится мне в грудь.

— А я-то тебе на что? В качестве компаньонки?

— Бери выше. Или ты забыла, что за тобой и Дезире числится должок? Я все перерыла, но маминых гроссбухов не нашла. Вообще никаких записей не осталось. Все забрал с собой тот, кто… — Олимпия умолкает, прокручивая на запястье гагатовый браслет, но так и не находит нужного эвфемизма, — кто ее убил. Ладно, может, в банке что-нибудь прояснится.