Потрясение - Лидия Юкнавич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она долго смотрела на него. А потом ее разум словно перенесся в то место, куда отец хотел нас отвезти, и она произнесла: в группу языков хауденосауни входят языки могавков, онайда, онондага, кайюга, сенека, тускарора и гуронов. А также другие. Когда мы уедем, я буду изучать эти языки. Гибель языков предвещает гибель мира.
Они поженились в лесу, придумав собственный ритуал.
Мой брат родился незадолго до того, как они попытались пересечь океан.
В этот короткий миг мы успели побыть семьей. Теперь это потеряно навсегда. Как исчезнувший язык. Как забытый мир.
Она замолчала.
Когда она закончила рассказ, воздух в комнате словно смягчился. Говоря, она много жестикулировала, но сейчас ее руки безвольно упали по бокам, как ненужные предметы, которыми никто не пользуется. Затрепетало и погасло пламя керосиновой лампы, придав моменту зловещую торжественность.
Ее история вызвала у меня оцепенение; я замерла, как после взрыва, ознаменовавшего конец эпохи. История о смерти матери могла быть историей всех матерей, мертвых и живущих.
– Не знаю, что сказать, – ответила я, еле дыша. – Твоя история, твоя песня о матери… это прекрасно.
Теперь я была готова сделать для этой девочки что угодно.
Перед смертью я хочу отдать все долги.
Долги матерям. Все, что наши матери отняли у нас, потому что не понимали, как существовать в мире неразрешимых противоречий; все, что отняли у наших матерей, чтобы поддерживать порядок в доме, в стране, в мире. Я бы отдала им их руки и ноги. Вернула бы им их головы, волосы, губы и глаза. Матери, вот вам ваши скованные тяжелые сердца, израненные побоями, в которые вас заманили хитростью. Матери, вот вам ваши тела, ваша нетронутая интимность.
А главное – вот вам ваши груди, ваши чрева, ваши лона, ваше желание.
Я бы освободила нас всех от слова мать. Пусть наши тела снова станут нашими; пусть наша кровь снова принадлежит нам. Даже мертвым матерям я бы вернула их тела такими, какими те могли бы стать, если бы не были связаны путами деторождения.
А расцветающему бутону каждой девочки, когда-либо рожденной на Земле, я бы сказала: пусть случится так, что безудержный поток космических вероятностей в твоем теле, между твоих ног, освободится от пут деторождения. Откройся космосу и создай новые созвездия. Возроди мир, некогда провозглашенный ложным.
Плач дочери мясника
Услышав историю Микаэля – историю мальчика, женщины на тротуаре и маленькой жизни, которую она держала в руках в то время, как ее собственная жизнь от нее ускользала, – Лилли похолодела. По мере приближения истории к ее неизбежному концу ее тело тяжелело, а внутри образовывался вакуум. Она почти знала, какими будут следующие слова, и не хотела, чтобы он их произносил.
Пока он рассказывал историю о мальчике, словно речь шла о каком-то другом мальчике, она забыла, что он сидел перед ней. Он перестал быть юношей, готовым сорваться и совершить насилие в любой момент. Перестал быть ее потерянным братом. Он стал тем, для кого еще есть надежда. Его голос был голосом рассказчика. Ей надо было в туалет, но она понимала, что уходить нельзя. Положив ногу на ногу, она крепко сжала бедра, втянула промежность и велела себе: терпи, даже если будет больно. Терпи, даже если из глаз брызнет.
Микаэль даже выглядел иначе, когда рассказывал историю. Он выпрямился, он жестикулировал.
Лилли заметила, какие длинные у него пальцы, какие изящные жесты. Какие красивые у него были руки. Его история на глазах приобретала форму. Голос его путешествовал сквозь время; так ей казалось.
Он взял вещь и крепко прижал ее к груди, как мячик. Девочка. Он всего раз в жизни смог поймать футбольный мячик, и то почти случайно – подача предназначалась другому мальчику, но он увидел траекторию, потянулся и перехватил мячик, потому что понял, что сможет. Обыкновенно, стоило ему оказаться среди мальчиков и мячей, и мяч тут же попадал ему то в голову, то в лицо или в грудь, да так сильно, что воздуха в легких не оставалось. На уроках физкультуры он почти всегда сидел один на дурацкой деревянной скамейке, только он и его очки, но сейчас услышал в голове голос тренера: «Прижимай мяч к груди, крепче!»
И он прижал. Крепко прижал обеими руками и побежал.
В котельной в подвале своего многоквартирного дома мальчик знал все укромные уголки: за грудами сваленных на хранение вещей имелся миллион темных закутков. Там было тепло, как в инкубаторе, который стоял у них в классе биологии. Поэтому он туда и пришел – из-за тепла и кучи сваленных вещей подвал напоминал гигантское гнездо. И звуки котельной сливались в какофонию, а это было одним из его любимых слов. Ревела печь, урчала штука, к которой печь подсоединялась, стонали и скрипели трубы. Казалось, там, внизу, среди этих многочисленных звуков, они могли спрятаться: ведь над ними простирались этажи, люди готовили и стирали, мужья кричали на жен, матери – на детей, а женщины вроде Веры день и ночь пели песни.
Он умел выкармливать цыплят и выпавших из гнезда птенцов с помощью пипетки. Умел кормить брошенных котят и щенят, однажды даже выкормил детеныша ласки – пережевывал для него пищу и вкладывал в рот. Так делали орлицы. Этот способ кормления назывался регургитацией, и это было еще одно его любимое слово; оно нравилось ему не смыслом, а звучанием.
Но главное, он умел читать лучше всех в школе, пожалуй даже лучше учителей, то есть мог узнать все необходимое об идее матери. Чем больше он об этом думал – когда укрывал малышку своей курткой, завернув ее в старое одеяло, и аккуратно укладывал на дно старого деревянного ящика – тем больше убеждался, что у него есть предназначение. Впервые в его глупой маленькой жизни у него появилась цель.
Он смотрел на девочку, что лежала в ящике и курлыкала, как голубь. Потом его сердце сжалось: а как он будет качать ящик? Он огляделся и увидел у стены старый велосипед. Если он принесет пилу, можно будет отпилить раму. Он побежал наверх, взял воду и соленые крекеры; на обратном пути в подвал прожевал их. Дал девочке пососать тряпицу, смоченную водой, сделал кашку из воды и пережеванных крекеров и зачерпнул немного кончиком пальца, а
