Босой - Захария Станку

От этих-то денег и пошли все изъяны у детей Клешие. Видно, мать по тому месту, где они зарыты, беременная ходила. Забыла об осторожности. Пришлось Клешие соорудить навес, чтобы никто не ступал по заклятой земле.

Вот и отправились мы купаться на пруд, а тут и Ион в нашу компанию затесался.

Сверху, с холмов, тонкой ниточкой течет скудный илистый ручеек в низеньких берегах. У каждого села на его пути жители поставили земляные запруды. Укрепили их частоколом и плетнями. Русло перегороженного ручья углубилось. Раздвинулись берега. Коли есть у тебя в руках сила, ты еще дошвырнешь камнем до другого берега. Но это если только у тебя сильные руки. Если нет – остается только стрелять из рогатки.

Чуть выше села, где воду никто не тревожит, поверхность ручья затянуло зеленой ряской. Кое-где ряску прорвали гуси, утки и всякая иная домашняя живность, что забирается сюда в поисках корма. Разводят полынью и лягушки, высовывающие погреть на солнышке свои бледные мордочки, полосатые макушки и выпученные глазищи. Глаза у лягушек вылезли на лоб от удивления – ведь каких только чудес не увидишь по ночам на дне пруда, где кишмя кишат раки с красными клешнями, длинные змеи – черные, синеватые, пятнистые; карпы с темными, цвета земли спинками; стремительные, неуловимые, как молния, вьюны; лещи с белоснежной чешуей; угольно-черные бычки; прозрачные головастики с огромной башкой и тонюсеньким хвостиком; похожие на обрывки ниток червячки – багровые, синие, зеленые, красные, – чего только не видят лягушки по ночам в подводном и подлунном царстве. Ночью звезды спускаются с небес и купаются в воде. Спускается и само небо. Все как есть. Когда на небе сияет луна, она тоже окунается в воду. Глубоким сном забылись ивы, более глубоким, чем люди. Ветер баюкает их ветви и листья. И ивы спят беспробудно. Ветер лелеет их сон. Только никогда не спят реки. Никогда. Стремятся куда-то, не ведая устали. А может, ивы тоже не спят никогда?

У плотины мы купаем волов. Купаем лошадей. И свиней тоже. Тут же купаемся и сами. Здесь глубже и вода чище. Когда нас много, вода становится мутной. Обычно мы ходим на запруду по воскресеньям. Но сегодня не воскресенье. Обычный день. Будни.

Мы думали, что на пруду мы одни хозяева. Но куда там! Нас опередила орава старух, молодаек и девчонок. Еще издали мы услышали их визг и вскрики.

– На нашем месте уже бабы купаются…

– Пошли выше, к излучине…

По дороге мы делаем остановку, вспомнив, что Клешие живут возле почты, а рядом с почтой – дом Руцу.

Руцу в прошлом году устроился стрелочником на железную дорогу. И вроде как заважничал. Носит куртку с блестящими медными пуговками, фуражку с красным кантом по околышу. Перебрался поближе к станции вместе с женой, малышом, щенком и поросенком. Дом сдал внаем десятнику Димаке Мику, смуглому чернобровому мужику с черными усами над мясистой губой. Сам десятник прислан из города. Его обязанность – содержать в порядке дорогу: засыпать рытвины, ямы, промоины. Кормится он в корчме вместе с доктором Ганчу, учителем Попеску-Брагадиру и другими временными служащими села. Жены у Димаке нет. Зато у него есть длинная подзорная труба, телескоп. По вечерам я иногда забегаю к нему и рассматриваю в эту трубу звезды, луну, Млечный Путь – все, что захочется. Задворки дома Руцу выходят к пруду. Если после полудня солнце не спрячется в тучи и бабы приходят купаться, Димаке Мику, держа под мышкой подзорную трубу, спускается к реке и устраивает засаду в зарослях лебеды, чертополоха и цикуты, что вымахала аж выше забора. У забора он присаживается, наводит трубу и смотрит. Смотрит, пока слюнки не потекут.

Женщины прознали про это. И думаете, рассердились? Ничуть не бывало: выскочат из воды и гоняются друг за дружкой, как телята-однолетки, брызгаются, визжат. Нарочно выскакивают, чтобы телеса свои показать…

– Ну что, десятник небось опять в свою трубу баб разглядывает?

Мы решили проверить. Сначала швыряли в бурьян камни и булыжники. Проломили несколько досок. Посбивали верхушки цикуты. Никаких признаков жизни, ни вскрика. Значит, десятника с трубой там нет. Тогда мы лезем в бурьян сами. Всей гурьбой.

– Айда на излучину…

– Не-е, – заупрямился Ион Клешие. – П-п-п-ошли к п-п-п-лотине. На баб посмотрим.

Делать нечего. Пошли за упрямцем. В прохладной воде женщины резвились от души. Мы скинули с себя рубахи, портки и бросились в мутную, вязкую жижу. Женщины в нашу сторону даже бровью не повели. Ишь какие! Это нас раззадорило. Мы замешались среди них и принялись подныривать и щипать их за икры, за бока, за что придется. Они, смеясь, огрызались, шлепали нас мокрыми ладонями, хватали за ноги и делали вид, будто топят, понарошку. Каждый веселился как умел. От нашей шумной ватаги отделилась Петричика Ивануш. И поплыла к противоположному берегу, через весь пруд. Плавала она, как парень. Ион Клешие рванулся было за ней. И сразу оступился. Наверно, он кричал, да разве тут услышишь? Все галдели наперебой. Никто и не понял, что Ион тонет. Может, он пытался вынырнуть. Может, и по воде руками шлепал. Но никто не заметил ни кругов, ни пузырей. Он сразу пошел на дно и пропал. Мы не вдруг сообразили, что произошло, и какое-то время еще дурачились. А потом, сообразив, перепугались и опрометью на берег. Караул! Клешие утоп! Женщины тоже всполошились. Господи, помилуй, Ион на дно пошел! Подоспели мужики. Быстро скидывают рубахи и – в воду. Начинают искать.

– В каком хоть месте он тонул, эй?

– Вот том, дядя Симион, где яма…

– Нет, вот тут, дядя Петраке, тут большая яма…

– Нет, не здесь. И не там. Он вот тут оступился…

Ямы повсюду. Мужики, зажмурившись, ныряют, достают головой до самого ила. Как слепые, шарят по дну руками и ногами. Потом стремительно выскакивают на поверхность. Отдышавшись, опять ныряют. И так без конца. Снова и снова. Если смотреть на пруд издали и не знать, чем мужики заняты, то может показаться, что они придумали какую-то новую сумасшедшую игру и развлекаются ею, а мы, пораженные, оцепеневшие и растерянные, следим за ней с замирающим сердцем, затаив дыхание.

Со стороны села бежит отец Иона с длинным шестом в руках, мчится, словно за ним гонится сама смерть. Следом, подхватившись, тяжело переводя дух и причитая, спешит Яна, его жена. Услышали, что сын потонул.

– Нашли?

– Нет, не нашли…

Клешие сбрасывает одежду и входит в воду. Шарит шестом.

– Несите багры!

Все село высыпало на берег. Кто смотрит. А кто присоединяется к тем, что в воде. Пруд кишит людьми. Приносят вилы, багры. Приволокли даже огромную рыболовную сеть. Отец Иона Клешие кричит:

– Здесь он… Здесь. Нашел!..

К Клешие подплывают ныряльщики. Подхватывают утопленника за ноги и тянут к берегу. Тело Иона обмякло и стало как тряпка. Открытые глаза блестят. Живот вспучило от воды. Его положили на землю… Забросали травой. Принесли фонари. Зажгли. В черепке с горящими угольями закурили ладан. Далеко за Горганом садится солнце. Пруд искрится, вода пошла полосами – серыми и черными. Над водой толпятся облака.

– Айда домой…

Во дворе пустынно. Дверь закрыта. Уселись на насест куры. С обеда у меня не было во рту ни крошки. Дорога до села от самого поместья Бэдулясы, купание и пережитый ужас лишили меня последних сил. Зайти бы к соседям, к тетке – попросить кусок хлеба. Да она поссорилась с мамой – за то, что мама прозвала ее Лавочницей. Растянувшись на завалинке, я пытаюсь уснуть. Слышно, как на улице устало скрипят телеги.

Меня будит мама.

– Вставай, поешь, Дарие.

Подымаюсь. Я не слышал, как они пришли, когда подогрели мамалыгу…

– Что с Уйе?

– Тетя Флоаря родила двух девчонок, прямо на дороге.

– Двух девочек, д-а-а…

Это никого не удивляет. Дело привычное. У нас женщины рожают где придется: дома, в поле, где прихватит. Только в церкви не рожают, потому что не слишком часто туда заглядывают…

Я рассказываю, как утонул сын Клешие.

– Когда только вы утихомиритесь! Хорошо еще, что ты жив остался.

Будь проклят этот день.

Ночь вдребезги разбита звоном церковных колоколов. Колокола трезвонят как оглашенные. Сперва большой. Потом маленький. Снова большой. И опять маленький. Может быть, кто-то перепил и теперь, сам не ведая, что творит, трезвонит в колокола среди ночи? Да нет. Никто не перепил. Слышится и труба Диша-ветерана. А вот и барабан, по нему беспощадно лупит стражник Джанта.

Плохо соображая со сна, мы, как кузнечики, спрыгиваем с циновок и бежим к примарии узнать, отчего переполох. Женщины еще от дверей начинают причитать. Еще бы! Тут и колокольный звон. И труба. И грохот барабана. И это среди ночи. Что бы это могло означать, если не войну?

Вот уже два лета по ту сторону Дуная идет война. До прошлого года за рекой были огороды болгар. По весне болгары приходили сюда с торбами, полными семян. Чинили навесы. Поправляли большое колесо, которое подымало воду на их поля. Мы знали этих болгар: Ивана, Стояна, Пантелие. Их было человек пятнадцать. Между собой они разговаривали по-болгарски. С нами – по-румынски. За старшого у них был Иван. Осенью он продавал овощи, весь урожай. Собирал деньги, вел расчеты. Стоян и Пантелие развозили оставшиеся овощи по селам на тележках, торгуя и за деньги, и в обмен на кукурузную муку, на кукурузу или пшеницу, если у кого была пшеница. Остальные, вооружившись палками, сторожили огороды по ночам. А днем все работали. Если не управлялись сами, бросали клич по селам – нужны дети работать у болгар. И мы шли. Пололи чеснок, лук. Ползая по грязи на коленках, сажали капустную, баклажанную и помидорную рассаду, редьку, брюкву, лук-порей. После такой работы нас, бывало, от свиней не отличить. Вокруг огородов росли гвоздики, хризантемы. За день работы, если питаться тем, что принесешь из дому, можно было и подзаработать; девчонки получали по два бана, мальчишки – по три. А если у тебя уже пробились усы, то, помахав день мотыгой, ты мог рассчитывать и на пять банов – на целую серебряную монетку.