Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А вспомните военные годы. Разве мало наших женщин сменило горские платки на солдатские пилотки? А когда поднималось разрушенное войной хозяйство! Взгляните в этот зал. Разве трудовые ордена и медали не украшают костюмы женщин и вашего аула? Советская власть сделала вас хозяевами своей судьбы. Вы получили право не только на труд, но и на личное счастье. Но разве счастливая любовь может сочетаться с куплей-продажей? Разве калым не унижает достоинства девушки? Как пожар, он сжирает любовь. А пожар, по обычаю, должны тушить все!
Горячее выступление Нуцалай вновь оживило зал. Каждому хотелось высказаться. Одни поднимались на сцену. Другие, испытывая страх перед трибуной, говорили со своих мест.
Слушая своих земляков, я радовалась их здравым рассуждениям и чистым сердцам. Не скрою, мне было стыдно за мои недавние сомнения насчет газовых плит и водопровода. В этот вечер с небывалой силой я почувствовала каждой своей клеточкой: я дочь своего аула. Плоть от плоти Кровь от крови.
Наверное, потому меня и одолевали воспоминания, когда я вечером, не торопясь, как в городе, шла по улочкам аула. В памяти оживало все, что было связано с детством. Порой казалось, что все давным-давно забылось, ушло в тень, как та часть дороги, которая не освещена закатным солнцем. А приехала сюда, в края где родилась и выросла, воспоминания заклубились в памяти, переполнили душу, просились выплеснуться на бумагу…
Гиничутли! Мой маленький родной аул. Здесь мне дорог каждый родничок, каждый камушек, каждая тропинка.
И каждый человек, встретившийся на этой тропинке.
Я знаю о нем все. И не только о нем. Я знаю судьбу его прадедов и прапрадедов. Как и он — моих. Его прадеды вместе с моими чабанили у богатых барановодов, батрачили, уходили на заработки, обрабатывали скудную землю, строили сакли из грубого камня. Его деды рядом с моими проливали кровь за новую жизнь. Скольких их принесли домой на черных бурках! Его отец, так же, как и мой, взял в руки винтовку в жаркое лето сорок первого года, и так же, как и мой, не вернулся назад. И в его сакле, и в моей квартире на самом почетном месте висит похожая фотография: строгие лица, пилотки со звездой над черными бровями наших молодых отцов. Его мать рядом с моею чабанила в горах, растила детей, ждала вестей с фронта.
Мы — родные друг другу!
Я помню свой аул в дни всенародных праздников и всенародных бедствий. Помню, как женщины пахали сеяли, косили траву и рыли могилы. Возглавляли колхозы и плакали по ночам. Жизнь медленно остывала в ауле, как вода в котле, под которым больше нет огня. Ни одной свадьбы. Ни одного новорожденного. Но, одетые во вдовьи платки, после непосильного мужского труда они принимались за извечные женские дела: вязали шили вышивали — для фронта.
А теперь в нашем ауле редки похороны. И часто рождаются дети. Пусть наши отцы не вернулись с войны. Но их сыновья сами стали отцами, а некоторые — даже дедушками.
И снова жизнь закипела в ауле.
Там, где я рвала крапиву для супа, теперь стоят двухэтажные дома. Они сохранили древние черты каменного жилья горца и в то же время приобрели новые. Плоская земляная крыша, на которой раньше сохло белье, проветривались половики, дозревали абрикосы, стала цинковой, такой блестящей, что солнце отражается в ней, как в зеркале или в реке. Открытые веранды застеклены. Во многих дворах стоят темно-красные «Москвичи» или синие «Волги».
Но что больше всего изменило картину аула, так это зелень. Во дворах уже раскинули ветки подросшие яблони. А под ними вбиты в землю неуклюжие столы. Здесь так хорошо попивать чай под яркими и крупными вечерними звездами. Благодатная тишина, благодатный покой.
Где-то затарахтит мотоцикл. Стукнут ворота. Залает собака. Зазвучат оживленные голоса. И снова — тишина.
Я иду по вечернему аулу. Провожу ладонью по камню ограды: он теплый, нагрелся за день и теперь медленно отдает вечереющему воздуху свое дневное тепло. Задерживаю взгляд на кусте ромашек, проросшем между камнями ограды. И кажется, что это камень зацвел.
Пусто на горбатой, убегающей вниз улочке. Камешки хрустят под ногами. Но вот из-за угла показывается старая Хатун. Платок надвинут на самые глаза. Лицо свежее, румяное, помолодевшее. Сразу видно, человек идет из бани.
— С легким паром! — кричу я еще издали.
— Баркала! — отвечает Хатун. — Не хочешь ли испробовать нашей аульской баньки?
Но я уже не слушаю Хатун, потому что еще шаг — и на пригорке вырастет моя школа, старенькая, одноэтажная, в отличие от других домов аула, оштукатуренная и побеленная.
И перехватывает горло! Горячо глазам.
И я — не я. Я снова маленькая, босоногая. Книги под мышкой. Толстые косы спускаются почти до колен. Школа — на краю аула. А дальше — Хунзахское плато, пропасть Цолбок, снежные вершины гор. Это то, что я вижу, когда бегу в школу. А что там, еще дальше, за этими горами?
Я еще ничего, почти ничего не знаю о мире. Во мне — ни лучика солнца, ни камешка зла. Я как родник, только-только пробившийся на свет. И все, чем я стану потом, зависит от того, что положат в этот родник.
Лучик солнца, из которого он всю жизнь будет черпать добро и согревать им людей? Или камешек, что, обрастая мхом, отяжелит его сердце? Мой родник был просвечен солнечными лучами. Спасибо вам за это, мои учителя! В тот день, когда я покидала вас, я не понимала ничего, я не знала, какое богатство уношу с собой. Я думала, что все лучшее там, в большом мире, и я пошла туда. Но теперь я поняла: это вы, мои учителя, мои односельчане, построили дом моей души, солнечную кисть взяв у неба, а краску — у белоснежных горных вершин. Вы застеклили этот дом, чтобы душа моя никогда не знала тьмы и чтобы все, что есть в ней, было открыто глазам людей.
Учителя мои, я знаю, вам было нелегко. Помню, в учительской я стояла как подсудимая вместе со всеми. Я была заводилой. Я была виновата больше всех. И все-таки по-своему я была права.
Вы, мои учителя, понимали это, и потому слова ваши были строги, а глаза ласковы. Ведь это вы сами научили нас любить Родину больше всего на свете.
Родина — это слово незаметно и прочно вошло в меня — вместе с первой капелью,
