Поиск-84: Приключения. Фантастика - Ефрем Акулов

— Вы меня задержите? — спросил он в конце допроса.

— Я вынужден это сделать, — Герасиму почему-то неловко было это говорить.

Переступив уже за оперуполномоченным порог, Никитин остановился, повернулся, вновь зашел в комнату.

— Вы, конечно, сейчас против меня улики будете искать. Но я вас прошу — не теряя времени, проверьте и других тоже. Я-то знаю, что не убивал.

Герасиму до сих пор не приходилось в одиночку работать на выезде. Теперь-то он оценил незаметную, но постоянную помощь не только товарищей — всех коллег.

Помощь ведь не только в прямых подсказках или выполненной для тебя нудной черновой работе. Кто-нибудь возьмет да расскажет: «Вот когда я начинал, то такое сморозил…» Мелочь, конечно, но сразу понимаешь: в том, что ты не все умеешь, нет ни зазорного, ни даже удивительного — все когда-то учились плавать. А что уж говорить, когда твой товарищ поприсутствует на допросе, фиксируя мимолетные гримасы подследственного, сосредоточиваясь на фонетических оттенках его ответов — будь здоров, какая помощь!

И теперь Герасим очень бы хотел, чтобы в эту маленькую, пропахшую геранью и самоваром комнату, по скрипучим половицам вошел кто-нибудь из сослуживцев, чтоб можно было спросить: а что ты все это думаешь? Но сослуживцев не было, и капитан из уголовного розыска только что уехал, так и не рассказав ничего особо интересного. Был только дед Егор, со звоном чугунным хозяйничающий в чулане.

— Дедушка, — окликнул его Герасим, просто так, потому что от молчания, от назойливых мыслей уже начинала болеть голова, — может, вам помочь надо?

— А чем это ты можешь помочь? — вышел в комнату дед, — ты что ли когда русскую печку растапливал?

— Да нет, не приходилось как-то.

— Вот то-то. Что, делать нечего стало?

— Дел всегда хватает. Но я думал, вдруг вам трудно?

— Если у тебя и впрямь время выдалось, поговори со мной лучше. А то я все один да молчком.

Такие, впрямую, приглашения к разговору обычно сбивали Герасима с непринужденного настроя, но просьба у старика получилась неожиданно естественной, и так же естественно спросил Герасим в ответ про детей и внуков, и обрадованный дед начал рассказывать про везение свое («Трое отвоевали и живехоньки остались») и полез за фотографиями в хрипло скрипящий комод. Он водил нераспрямляющимися пальцами по фотографическому глянцу, называл имена, даты, которые были дороги ему одному, гордился своим не именитым, но крепким, достойным генеалогическим древом.

— А ты с собой чью карточку возишь? — вдруг спросил дед, — ну-ко покажи.

И Герасим полез в бумажник.

— Хороша, — сказал дед то, что положено сказать, посмотрев на фотографию женщины. — Кончай дурить, женись, — и, чутко заметив, как царапнула его шутка Герасима, тут же тихонько спросил: — Или поссорились?

— Черт его знает.

— Как это: черт знает, а ты нет?

— А я нет, — согласился Герасим. — Не то чтобы поссорились. Просто… — но просто ничего объяснить было нельзя, — что-то у нас не сложилось.

— Бывает, — поддакнул старик. И после приличествующей паузы: — А живешь-то ты с кем?

— С родителями.

— А их карточки есть с собою?

— Нет, не вожу.

— Не возишь. А ведь бумага — она есть-пить не просит. Положил бы — родителям-то как приятно было бы. Да и самому-то нужно, — не договорив, старик засеменил в чуланчик, к своей работе, вновь задребезжали жестяные банки с крупой, солидно брякнули чугунки.

«А ведь отец мою фотографию во все командировки берет, — подумал Герасим, — мою и брата. И у мамы они под рукой. Что же я-то? Ведь это не оправдание — то, что я их часто вижу. Уехал вот — и не вспомнил ни разу. Татьяна из головы не идет, а родители? Привык, что они всегда дома, всегда встретят. Старик не зря обиделся — наверное, его чудо-внуки не очень часто пишут. А я-то стал бы писать, если бы жил не в Татищевске? Господи, свинство-то какое! У мамы же день рождения через неделю, а я только об этом вспомнил».

Ему стало совестно, но про старика он продолжал думать по-доброму.

Поручик вновь и вновь пересекал матовый экран мувиолы, его сменяла сгрудившаяся погоня. Их поднятые стволы, казалось, упирались в Герасима. Камера панорамировала по лицам. Легастых, Синюшин, Никитин… Именно из-за этого куска гонял пробный дубль следователь. Просматривал, перематывал обратно, запускал снова. Федорчук сказал Герасиму, что именно так хотел он построить кадр гибели поручика: отдельно — залп, отдельно — падение. А когда начал снимать, увидел — плохо. Он даже объяснил Герасиму, почему плохо, но тот не совсем уловил нюансы режиссерского видения и поверил на слово, что окончательный вариант — гораздо лучше.

В кино сказать сразу, какой дубль войдет в фильм, какой останется в архиве — невозможно. И все же чувствовалось: актеры были уверены, что этот эпизод будут снимать еще, ведь не зря же убийца отложил свой выстрел. Дула карабинов небрежно выдыхали сероватые комки дыма, так же небрежно, как вскидывали оружие парни в промокших гимнастерках. Оружие не доносили до плеча, оно подпрыгивало на вытянутых руках, грозя оставить на долгое время синяки на скулах стрелявших. Выглядело это довольно лихо: стрельба на полном скаку с риском сверзнуться наземь. Но была в этой лихости и малозаметная рядовому зрителю фальшь. Попасть в цель при такой стрельбе почти невозможно.

Герасим раз за разом останавливал пленку, увеличивая до размеров экранчика изображения лиц стрелявших. Вот Сергей Легастых, мотнув головой, согнал со лба пряди ухоженных волос, эффектно выпалил, одной рукой подняв карабин, и заулыбался довольно, — получилось. А Паша Дружнов, похоже, к этому дублю так измотался, что выстрелил, даже не сделав вида, что целился: бабахнул — и ладно. Наверное, он по неопытности сбил себе ягодицы — на скаку он подольше старался устоять на стременах, а когда опускался в седло, лицо его напрягалось и выворачивалась вперед нижняя губа. Пожалуй, только Виктор Никитин не халтурил. Осадил коня, прищурил, следя за уходящей целью, левый глаз, выстрелил, передернул затвор, снова выстрелил и послал коня вперед. Но ведь он сам говорил, что «выкладываться» в пробном дубле — это против его характера?

А Карабанов, о котором Герасим последнее время думал все чаще, выстрелил с ходу, вытянув вперед двумя руками револьвер — как шериф в американском вестерне. Герасиму показалось, что когда револьвер подпрыгнул от отдачи, лицо Роберта стало злым и довольным. Но в стоп-кадре ухмылка исчезала. Оставались лишь несколько складок на левой щеке. А при обычном просмотре выражение лица менялось слишком быстро.