Семья Марковиц - Аллегра Гудман

Эд расхаживает по гостиной с телефоном, разговаривает с доктором Клейном, Сара берет отводную трубку в ту самую минуту, когда Клейн говорит:

— Видите ли, она, судя по всему, припрятывала таблетки. Принимала их не так, как я предписал. А, увы, по настроению.

— Допустим, но почему вы раньше не проверили, что она принимает? — наступает Эд.

— Видите ли, Эд, я не могу контролировать всё, что она делает у себя за закрытыми дверьми. И не могу взять на себя ответственность за ее поступки в полной мере. Разумеется, я спрашивал ее, выполняет ли она мои предписания, но, боюсь, правды она мне не говорила.

— Ну нет, прошу извинить, моя мать не лжет.

— У нее сильная лекарственная зависимость и…

— Так в этом же и проблема. Я полагал, вы взялись вылечить ее путем уменьшения дозы.

— Да, Эд, именно такую схему мы назначили, — говорит Клейн. — Но она не сработала. Насколько я помню, мы уже это обсуждали. Тут скорее вопрос руководства пациентом. А теперь Роза решила воспользоваться оздоровительной стационарной программой в Санта-Розе.

— Почему вы не обсудили этот вопрос с нами?

— Так решила она.

— Нет, я думаю, так решили вы, — режет напрямик Эд. — Вы убедили ее, что иначе ей не справиться.

— Я посоветовал ей принять такое решение, так как ей пора осознать, что у нее сильная лекарственная зависимость. Пора найти другой способ побороть скуку и одиночество.

— Ах вот как, значит, во всем виноват я, — вскипает Эд, — потому что забочусь о ней издалека. Я источник всех бед. Мне надлежит быть с ней двадцать четыре часа в сутки. Раз вы не виноваты, она не виновата, кто в таком случае виноват — конечно же, я.

Сара полночи не смыкает глаз, потому что Эд совсем пал духом. Он лежит на левом боку, потом переворачивается, бьет кулаком подушку. Взбрыкивает, подкидывая одеяло, и падает на спину. Сара лежит на животе, думает о Розе. Скука и одиночество. И проблема вот в чем: может ли пожилая женщина жить исключительно «Лучшими постановками»[149]. Роза, как и, по собственному ее определению, Сарина студентка Ида, домохозяйка на покое, вот только хозяйство она вела из рук вон плохо, так что домохозяйкой ее можно назвать с большой натяжкой, да и о покое в ее случае говорить не приходится. А что ей и впрямь было бы нужно, думает Сара, так это возвратиться в те дома, где прошло ее детство. Она тоскует по ним: они до сих пор служат декорацией, на фоне которой разворачивается роман ее жизни собственного сочинения. Дом ее родителей в Буковине, вилла приемных родителей в Англии, куда ее отослали в Первую мировую войну, со штатом прислуги и просторной гостиной. Бедствия и первой, и второй войны обошли Розу стороной, но она вообразила, что настрадалась от войн и что они разрушили обожаемый ею мир. Она часто повторяет, что Маргарет Митчелл — лучшая писательница всех времен, уговаривает Сару написать роман вроде «Унесенных ветром», грозится написать такой роман сама, хоть и говорит, что у нее никогда не хватило бы на это сил. Однако трудно жить воспоминаниями, особенно, когда самые дорогие воспоминания позаимствованы из романов.

— Эти стихи я назвала «Хокку[150] самоидентификации», — сообщает Мишель семинару «Креативный Мидраш» на следующей неделе. Делает паузу и добавляет: — Я думала написать традиционное хокку, но хокку в традиционной форме сковывало бы меня, не позволило бы высказать все, что хотелось, так что ограничения в плане слогов я соблюдать не стала.

1. Поколениязвезды в небежелтые звездыхолокост.

2. солнце всходитлуна всходитбашнясолнце заходитлуна заходитвавилон

3. ножкрикзавет

— Стихи прекрасные, просто прекрасные, — говорит Дебби.

— Почему вы их никак не назвали? — спрашивает Ида.

— Да вот решила, это будет перебор. Зачем называть, такое у меня ощущение, скажем, номер три «Обрезание», если это и без того ясно.

— Мне нравится, что вы свели образность до минимума, оставили лишь суть, — говорит Сара. — Расскажите нам, почему вы назвали стихи «Хокку самоидентификации», — Сара жестами (уроки педагогических курсов не прошли даром) показывает, что она вся — внимание. Она подается к Мишель, качает головой, но мысли ее исключительно о Розе. Роза звонит что ни вечер. Стационарный центр — это тюрьма! Синг-синг. Аушвиц. Уйти оттуда невозможно. И что, спросите, они там делают? Садятся в кружок и говорят о своем прошлом с фасилитатором. Это невыносимо, просто невыносимо. Стоит только послушать, что они несут. Эту изнасиловали в семь лет! Ту растлили отец и брат! Эта была проституткой! Ужас, ужас. У нас о таком никогда даже не упоминали! Теперь это показывают по телевизору, но я такие передачи никогда не смотрю. Сара пытается представить, как Роза сидит в окружении этих пациентов, одни из них возраста Розиных детей, другие — внуков. А потом приходит черед Розы, и ее просят рассказать, каким надругательствам подверглась она. После всего, что она наслушалась, у нее язык не поворачивается рассказывать о своем детстве. Говорить о своем хранимом как сокровище прошлом, той изысканной жизни, которую она укутывала в слой за слоем папиросной бумаги. Никто ее не слушает, никого, кроме фасилитатора, ее рассказ не интересует, а тот запускает в нее длинные иголки, норовит уколоть побольнее. Она — иначе и быть не может — хочет домой, но отсюда не так-то просто вырваться. «Это клиника, а не гостиница», — сказал ей врач. Эд вчера вечером вылетел в Лос-Анджелес то ли поговорить с врачом, то ли разобраться, чего требует «Медикэр»[151], то ли спасти Розу — это как посмотреть.

Теперь наступает очередь Иды. Она хороша собой. Явно каждую неделю посещает парикмахерскую, на занятия приходит завитая, с красиво уложенной прической. И припарадившись. В костюме, в золотых украшениях, не то что Дебби, та вечно в жеваных рубашках, или Брайан, тот порой и вовсе забывает снять мотоциклетный шлем. Она, как и Роза, старше всех в группе. Когда она читает, голос ей порой отказывает — ей явно не по себе.

Мы с моей дочерью похожи на Руфь и Ноеминь, правда, не во всем. Когда мой муж, да упокоится он с миром, скончался, и мы отправились, как говорится в Библии, в путь, я сказала Эллен: «Не оставайся со мной, уходи, живи своей жизнью».

— Я хочу остаться с тобой, заботиться о тебе, — сказала она.

— Нет, тебе нужно жить своей жизнью, — сказала я.

— О'кей, — сказала она.

И вернулась в Нью-Йорк — она там учится в киношколе Нью-Йоркского университета. А я осталась здесь, жила одна. Она хочет снимать кино, раз она этого хочет, пусть так и будет, но сказала ей:

— Эллен, мне жаль, что у тебя никого нет. Тебе ведь скоро тридцать.

А она мне и говорит:

— Мама, у меня есть друг, мы живем вместе пять лет.

Вот так она разбила мое сердце. Этот ее друг, он брокер, на одиннадцать лет старше Эллен, и он не еврей.

И вот что я хочу ее спросить:

— Неужели ты думаешь, что можешь жить в Нью-Йорке и, подобно Руфи, собирать чужое зерно? Неужели ты можешь идти к нему и ложиться у ног его ночью, чтобы он утром взял тебя в жены? Неужели ты можешь и дальше так жить, жить пять лет в его квартире? Знай я, что так будет, когда мы отправились в путь, я бы тебя не отпустила. Я бы сказала: «Останься».

Ее рассказ чем-то пронимает Сару. На глазах у нее навертываются слезы. Дебби запускает пятерню в волосы, откидывает их назад.

— Что ж, делать выбор — ее право, — говорит она Иде.

— У меня вопрос: что это за жанр? — спрашивает Мишель. — Это вроде как эссе или рассказ?

— Ида, — говорит Сара, — это…

Она хочет сказать, что рассказ ее тронул, и не может. В обстановке семинара с его формализованной откровенностью, ее слова прозвучали бы пошловато.

— Это очень просто и красиво, — говорит она.

Дебби смотрит на Идино сочинение, что-то обдумывает:

— Видно, это возрастные дела, — заключает она.

Сарин письменный стол приткнут к окну спальни. Ей всегда хотелось иметь кабинет, и они с Эдом надеются через несколько лет переделать в кабинет одну из спален. Дети разъехались по университетам — одна из дочерей в медицинской школе, — так что перестройка им не по карману. Сара с Эдом ходили на моноспектакль «Своя комната»,[152] и уже на выходе из театра Саре пришло на ум, что у Вирджинии Вульф не было детей. Ее же письменный стол завален бумагами, и ее, и Эда, банковскими отчетами, которые она никак не удосужится заполнить, оплаченными счетами, номерами «Райтерс дайджест», «Поэтс энд райтерс мэгэзин»[153], номерами бюллетеня «Шаарей Цедек», которые она издает. Сара — вашингтонский внештатный корреспондент нескольких еврейских общенациональных газет, еще она рецензирует книги. Она сидит за столом и думает, что для своей работы времени у нее почти не остается. Она написала роман, в 1979 году издала его в «Трипенни опера», о художнице, чье детство и юность прошли в Бруклине и на Лонг-Айленде, и следовало, не теряя времени, тут же сесть за второй роман, но она замешкалась и жалеет об этом — теперь она не способна на рывок. Пишет она и стихи, стихи ее, пожалуй, слишком старомодны для современного читателя. Игрой слов и сложной рифмовкой они ближе к семнадцатому веку, чем к Джону Эшбери[154]. Находясь под влиянием Донна, Марвелла и Херберта[155], трудно писать о том, как она рожала, о бар мицве сына, Йом Кипуре. Несколько лет назад она собрала стихи и послала их своему деверю, Генри, у того в Оксфорде маленькое издательство. Однако Генри в ответ написал, что Сарины стихи, хотя и безусловно, «выдающиеся», не вполне вписываются в то направление, в котором «Экинокс» намерен развивать свои серии. Она до сих пор не может взять в толк, почему даже Генри с его любовью к викторианской мебели, книгам и переплетам восемнадцатого века, старинному фарфору и пухлым романам — персонажа во всех своих проявлениях чуть ли не барочного — тем не менее восхищают стихи ловкие, гладкие, минималистские, организованные по принципу современных приборов. Она включает компьютер, но тут звонит телефон.