Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля - Агнета Плейель

Мир есть мост. Перейди по нему, но не строй на нем дома. Жизнь все равно утечет мимо тебя, поймать ее невозможно. И тут у меня в ушах послышался еще один странный звук, похожий на шелест прибрежного тростника.

Я помнила, как выглядит царство тростника. На берегах вокруг Эльхольмвика, особенно возле бабушкиной купальни, он стоял стеной, как доисторический лес. Мы-то знали, что его заросли не так непроходимы, как может показаться на первый взгляд. В них обнаруживались пустоты, похожие на маленькие озерца.

Туда можно было направить ялик, все остальное время бездействовавший на причале между стиральным мостиком и свесившимися к самой воде березками. Главное – не порезать руки об острые, как лезвия, листья. Попав туда, ты становился невидим для всех. Там, среди разбросанных по кочкам птичьих гнезд, царствовала тишина, нарушаемая лишь плеском воды да криком уток. Иногда можно было заметить большого лебедя или нескольких лебедей. И повсюду стоял запах разложения – водорослей и ила.

Там роились насекомые. Сколько раз, осторожно перегнувшись через борт, я наблюдала движение маленьких паучков по поверхности затона. По-моему, их называют водомерками, их длинные лапки скользят по воде, как по льду. Только иногда поднимаются микроскопические брызги, как будто на ножках паучков надеты сапожки. Так я и лежала на дне лодки, окруженная тростником. Если день выдавался солнечный, вода отсвечивала зеленым, переходящим в глубине в опаловый. Тогда не было видно ни камней, ни дна – свет уходил в зеленое, как в пустоту, и в нем, подобно стоящей в солнечном луче пыли, танцевали мириады частиц.

Подо мной разверзалась непроницаемая зеленая бездна.

Случалось, из тростника поднималась в воздух неизвестная птица, или стрекоза с фиолетовыми крыльями зависала над самой водой. На несколько секунд она застывала в полной неподвижности, чтобы потом так же неожиданно скрыться из поля зрения.

Внизу, под яликом, свет рассеивался в вечности.

При чем же здесь тростник?

Однажды, когда я спряталась в нем в своей лодке, мимо меня на катере промчался дедушка Абель. В этом не было ничего удивительного: летом его катер обычно стоял возле бабушкиной купальни. Странно, что прежде, чем различить звук мотора, я услышала шелест тростника, сквозь заросли которого пробиралось дедушкино судно.

Дедушка стоял на носу. Его жилистые руки – одну из которых он положил на руль, а другой держался за борт – казались неправдоподобно большими, как у гориллы, а прикрытая мятой шляпой голова – непропорционально маленькой. Изо рта торчала трубка. Дедушка проехал так близко, что я могла бы до него дотронуться. Я заметила блеск в его глазах. Но он меня не видел.

На какое-то время я развеселилась. Мы были так близко друг от друга, и тем не менее нас словно разделяла невидимая черта. Дедушка нарушил границу моего мира или промчался совсем рядом с ней, но сделал это как призрак.

Все это продолжалось лишь пару секунд. Потом дедушкин катер вынырнул из тростника и помчался дальше, рассекая сверкающую гладь залива. И чем больше он от меня отдалялся, тем отчетливее становился звук мотора. Вскоре фигура стоявшего на носу дедушки скрылась из вида.

Куда он направлялся? Вероятно, в Хэрьярё, забрать ящики из-под клубники.

Так я лежала на спине, наслаждаясь прохладой. Ялик покачивался на волнах, и это причиняло мне известное неудобство, помимо того что в нем было тесно и солнечные лучи били прямо в глаза. И тут мне пришло в голову одно слово: сшиты. Да, мы с моим яликом сшиты воедино и с этими камышами, и с водомерками, запахом водорослей и опаловой водой, сквозь которую свет, словно преодолевая один пласт времени за другим, уходил в вечность.

Так я смотрела в небо, пока меня не ослепило солнце. И когда я закрыла глаза, перед моими веками стали расплываться два темно-красных шара, из огня или из крови, два вращающихся бронзовых диска, и я почувствовала, как сама тоже опускаюсь сквозь толщу времени.

Откуда же взялось это слово?

Не особенно красивое, скорее даже неуклюжее и более уместное в лексиконе портнихи, сгорбившейся над швейной машинкой. Но я подобрала его совсем в другом месте, где оно смотрелось вполне изящно: это Тристан и Изольда, по версии Жозефа Бедье[34], лежали, словно сшитые, в объятиях друг друга, хотя их и разделял меч.

Решение об отъезде обрушилось внезапно и намертво засело в голове дедушки, словно топор в полене. Здесь я ничего не могу объяснить, не буду и пытаться, однако в моих силах рассказать о событиях подробнее.

Итак, Оскар сидел на своей кровати в доме на Кюнгбругатан, когда Абель осторожно предложил ему остаться в Швеции, где у него тоже якобы имелись кое-какие возможности. В ответ Оскар посмотрел на брата округлившимися глазами, а потом расхохотался.

Он наклонился к своему пиджаку, висевшему на спинке стула, и выудил из кармана сигару. Зубы Оскара сверкнули, когда он прикуривал тонкую «гавану». А потом в глазах мелькнуло странное выражение, словно Оскару привиделись берега дальней страны и треугольные паруса в проливе Мадура.

В результате Си и я оказались на борту «Джамбо Джета», следовавшего чартерным рейсом из Копенгагена в Денпасар.

В Тегеране мы вышли в ночной зал ожидания, где на буфетном прилавке пылились, дожидаясь покупателей, банки с икрой. Лицо обдувал теплый ветер, в котором мне чудились запахи голубых персидских гор.

В Сингапуре, несмотря на дождь, мы высматривали маленькие отели, в одном из которых мог останавливаться дедушка Абель на пути в город речного бога Понтианак и к золотоносным потокам Борнео, однако ничего похожего не обнаружили. По улицам бродили ярко разодетые трансвеститы и измученные китайцы. Когда мы вылетали в Сурабаю, солнце припекало вовсю, и Си была вне себя от счастья.

Над смарагдовыми водами Индийского океана мы пошли на снижение и приземлились на освещенной зеленым светом взлетно-посадочной полосе аэропорта Денпараса. Где-то сбоку мерцал огнями Бали. У меня было стойкое чувство, что я сорвалась с земного шара. Поскользнулась где-то на краю и витаю в черной космической бездне.

Не торопясь, словно кругами, приближались мы к Сурабае. Сначала подались на юг, где в Суракарте любовались танцами, издревле исполнявшимися при тамошнем королевском дворе. Затем посмотрели каменные скрижали Борободура, по лестницам которого поднялись к главному, наряду с Ангкор Ватом, буддийскому храму. Царившее там запустение нас тронуло.

По пыльной проселочной дороге мы достигли гордых стен Прамбанана. В Джогьякарте, княжеской столице центральной Явы, остановились в одном из тех колониальных отелей, что постоянно находятся в состоянии ремонта. Во дворике с изодранными муссонными ливнями зонтиками от солнца мы спотыкались о груды строительного мусора.

В середине просторного, как бальный зал, номера по диагонали стояли две огромные кровати. Больше ничего не было – ни мебели, ни ковров. Гулкая пустота и нездоровый холодный воздух напоминали о мануфактурном цехе времен зарождения промышленного производства.

В ванной со множеством ржавых раковин оказалось не на что присесть. Вечером батальоны крупных яванских тараканов через щель под дверью устремились туда из коридора. Сидя на кровати, я слышала шорох их ловких лапок по половицам. Пространство комнаты утопало в сумерках, только рядом с Си светилось пятно ночника, она читала.

Когда же она щелкнула выключателем и вокруг нас сомкнулась непроглядная тьма, появились летучие мыши. Они налетели через высокие каменные порталы незастекленных окон, как духи ночи. Где-то играл оркестр гамелан, а потом раздались жалобные крики ящериц туке, заслышав которые Си включала свет, чтобы нажать кнопку магнитофона: ведь это были звуки ее детства.

Так и продолжалась наша беспокойная, но счастливая ночь в Великой Ост-Индии, пока за окнами не забрезжило солнце.

С наступлением утра, когда тараканы снова попрятались по темным углам, а летучие мыши скрылись в своих невидимых жилищах, мы поспешили завтракать.

Хотя мы были единственными постояльцами отеля, столы в огромном обеденном зале были накрыты по крайней мере на сотню персон. Скатерти ослепляли белизной. На обитом бордовым бархатом подиуме громоздились инструменты оркестра гамелан. За растянувшейся вдоль всей стены деревянной барной стойкой красовалось трехметровое изображение косо поставленной бутылки «Чинзано». Без всякой надежды кого-нибудь дождаться мы заняли столик в дальнем углу.

Бархатные шторы на тяжелых застекленных дверях были раздернуты, и в зал просачивался солнечный свет. Наконец я заметила группу крыс у стены за барной стойкой, таких же коричневато-серых, как и у нас дома. Храбрые зверьки шныряли друг за другом вдоль горлышка «Чинзано», как акробаты под куполом цирка. Они совокуплялись прямо на барной стойке, быстро и деловито, как опытные актеры в прямом эфире. Ни я, ни Си в жизни не видели ничего подобного.