Белладонна - Карен Молинэ

Мы ни о чем не спрашивали; мы ничего не хотели знать.

Мистер Линкольн сказал, что под его защитой нам ничто не грозит. Он пожелал, чтобы мы набирались сил, сколько потребуется, а как только поправимся, взялись за ремонт и отделку комнат, разрушенных солдатами при отступлении. Предупредил, что Маркусу и Морицу велено обеспечивать нас всем необходимым, но они ребята вспыльчивые, особенно если не знают, куда мы отлучились. Мы быстро сообразили, что к чему, и время от времени вручали Маркусу список необходимых покупок. Тогда они с Матильдой садились на побитые велосипеды и уезжали по извилистой дороге в ближайшую деревню, а потом молча возвращались, привезя все, что им удавалось раздобыть на черном рынке.

Самое главное, продолжал мистер Линкольн, нам запрещается задавать вопросы о гостях, которые останавливаются в доме. Поддерживать связь с внешним миром, сказал он, мы будем через человека по имени Генри Хогарт. И уехал, оставив нас года на три с половиной. Война закончилась, мир вздохнул с облегчением. Хогарт, щеголеватый коротышка с бегающими глазками, время от времени исчезал, никого не предупредив. Его почти лысая голова походила на крутое яйцо, он любил прикрывать лысину фетровыми шляпами цвета красного дерева или лихими малиновыми беретами. Но больше всего мне запомнились его плотно облегающие черные кожаные перчатки, шелковые носовые платки в крупный «огурец» и ослепительно белый шелковый шарф, залихватски перекинутый через плечо. Он следил, как мы обдираем штукатурку со стен, потом с деланным ужасом стряхивал воображаемую пылинку с рукава безукоризненного костюма и снова удалялся.

Поскольку война окончилась, мы больше не боялись вторжения вражеских войск; продуктов на рынках прибавлялось, стряпня Матильды становилась все лучше. Мы медленно излечивались, по крайней мере — телесно. Вы, наверное, задаетесь вопросом, почему мы не пытались бежать, почему предпочли скрываться среди лесов и зализывать раны. Встаньте на наше место: унижение и стыд, двусмысленность нашего положения ранили нас гораздо глубже, чем само физическое уродство. Мы были еще не готовы столкнуться с реальным миром, поэтому решили оставаться слугами. Может быть, навсегда. Пока шестое чувство не подскажет мне, что пришла пора перемен. Время от времени я спрашивал себя, не исчезнут ли мои предчувствия вместе с мужским достоинством. Понимаете, нас оставила воля к борьбе. И воля к мечтам тоже.

Итак, мы красили стены, покрывали позолотой перила, ухаживали за садом, читали. Я поглощал все до единой книги из обширной библиотеки, которую мы отыскали в подвале, и постепенно, стопка за стопкой, переносили наверх, на полки, которые сами сооружали. День шел за днем, месяц за месяцем. Пытаясь вознаградить себя за утрату, я заполнял свой мозг словами, фактами и выводами, которые никогда не пришли бы мне в голову в Бенсонхерсте. Мы старались не есть слишком много и поддерживать хорошую форму, но все же чувствовали, что начинаем полнеть. Нас замучили перепады настроения. Мы то хандрили, то впадали в ярость. Находили в винном погребе запыленные бутылки и напивались. Кровотечение давно остановилось, но осталась боль утраты и странное чувство того, что мы меняемся изнутри. Понимаю, в каждом мужчине есть хоть немного от женщины, и это хорошо, потому что обостряется способность к мимолетным тонким чувствам, но нельзя мужчину делать женщиной без его согласия.

Маттео не был трусом, но всегда страдал от робости и неуверенности в себе; меня же, напротив, переполняла бравада молодости и мужского начала. Он воспринимал жизнь серьезнее, чем остальные парни в нашей компании. Я уже успел пресытиться женщинами — честно говоря, я всегда был неутомим, как молодой бычок, которого выпустили на поле к телкам, поэтому я нередко поддразнивал Маттео — дескать, он единственный американец в Италии, которого еще ни разу не уложили в постель. Он не был силен вести беседу ни на одном языке и стеснялся своего ломаного итальянского; я же, напротив, пускал в ход американский акцент для того, чтобы покорять сердца местных девиц, которые считали, что мы приехали не из Бенсонхерста, а чуть ли не из Голливуда. По горькой иронии судьбы мы выросли в Бруклине и были, наверное, единственными американцами, кого дурная голова занесла в Италию навестить родственников в конце 1939 года. Я не жалею о том, что моя воспитанная в уличных драках дерзость привела меня к партизанам — по крайней мере, не жалел, пока нас не поймали. Иногда, во сне, ко мне возвращаются обрывки воспоминаний о том, как нежна женская плоть, я ощущаю, как женщина извивается и стонет от наслаждения подо мной, испытываю животную радость физического пресыщения. Но у Маттео не осталось ничего, кроме боли и молчания, и в этом я виню себя.

Тогда-то мы и встретили Белладонну.

Мне больше нечего прибавить. Я уже рассказывал вам об этом, поэтому не заставляйте меня напрягаться снова. Нет, нет и нет, подождите еще немного.

Я заканчиваю рассказ, и наступает долгое молчание. Маттео едва осмеливается дышать, он притих, и лицо у него, как у потерявшегося малыша. У Аннабет по щекам катятся слезы, и даже невозмутимый Джек страшно подавлен.

Аннабет вытирает слезы, встает и подходит к Маттео. Опускается перед ним на колени и хочет взять его за руки, но он отдергивает их.

— Не отталкивай меня, Маттео, прошу тебя, — молит она. — Мне все равно, что с тобой случилось. Честное слово, это не имеет значения. Ты самый храбрый, самый нежный, самый лучший мужчина на свете, и я люблю тебя таким, какой ты есть. Маршалл и Шарлотта тоже тебя любят. Ты давно стал частью нашей семьи. Ты нам нужен.

Маттео упрямо смотрит на свои ботинки. По его щекам медленно скатываются две слезинки. Они чертят прямые мокрые следы. Я чувствую присутствие Белладонны, поднимаю глаза — и действительно, она стоит и смотрит на нас из тени. Она едва заметно качает головой, и я снова перевожу взгляд на брата.

Аннабет склоняется и обнимает лицо Маттео ладонями, вытирает мокрые щеки.

— Пойдем со мной домой, — тихо просит она. — Пожалуйста. Ты можешь взять выходной? Прошу тебя, милый. Сегодня мне необходимо побыть с тобой.

— Иди, — говорю я. — Джеффри будет рад остаться за старшего.

Аннабет встает и протягивает руки. Маттео смотрит в ее глаза, сияющие любовью и нежностью, и по его щекам скатываются еще две слезинки. Я, сентиментальный добряк, едва сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться. Я поднимаю глаза, смотрю в тень и вижу — Белладонна исчезла.

Маттео переводит взгляд на меня, я пытаюсь улыбнуться ему. Он уходит с Аннабет.

— Прости, Томазино, — говорит Джек после долгого молчания.

— Спасибо, но не нужно ничего говорить, — останавливаю его я.

— Можно спросить у тебя одну вещь? — говорит он, и я киваю. — Что случилось с твоей семьей? Они знают, что ты здесь? Хочешь, я разыщу их?

— Это очень любезно, — отвечаю я и пытаюсь вытереть нос, сохраняя при этом хоть каплю достоинства. — Но им сообщили, что мы мертвы. Кроме того, наш отец умер в 1944 году, а мать скончалась два года назад. Мы наводили справки. А остальные… мне не хочется представать перед ними. После стольких лет. Да и для них так будет легче.

— Хочешь увидеть их на фотографиях?

Мне отчаянно хочется закричать «Да!», но я сдерживаюсь. Мне тяжело думать о них. И Маттео тоже. Мы вычеркнули из памяти все: и прошлое, и детство, и дом, братьев с сестрами, дальних родственников, все наше шумное семейство. Вычеркнули из памяти себя — таких, какими мы были раньше.

— Теперь наша семья — Белладонна, — говорю я.

— Понимаю, — отвечает Джек и уходит, оставляя меня в пустом зале наедине с призраками, которые создали меня.

Еще одна жаркая ночь в клубе. Мы довольно уныло черпаем ложками из серебряных чашек фруктовое мороженое с джином и тоником — наше летнее фирменное блюдо. Никто вокруг не вызывает у нас ни малейшего интереса, и настроение у Белладонны хуже некуда.

Я не могу ее винить. Ожидание перестало быть веселой игрой. Даже для меня, с моей неисчерпаемой способностью потешаться над глупостью тысяч зевак, прошедших сквозь зеркальные врата в клуб «Белладонна».

— Я просыпаюсь по утрам и не могу вспомнить, что происходило вчера, не помню даже слов Брайони, — ворчит Белладонна. — Что можно после этого сказать обо мне?

— Можно сказать только одно: вчерашние события не заслуживали того, чтобы их запомнить.

Входит еще одна компания гостей; оживленно раскланявшись с нами, они начинают громко сплетничать. Пытаются убедить нас, что они — люди искушенные во всех жизненных проблемах, но им это не удается.

— Охота за женатыми мужчинами никогда ничем не грозит, — говорит одна дама. — Но это страшно сердит их жен.

— Это ничем не грозит только потому, что они уже женаты, — возражает ей мужчина. — Значит, вас минует ужас жить с ними бок о бок.