Когда отступает фантастика - Новомир Лысогоров

В чем же суть этого вроде бы несложного приема? Что происходит в воде, когда она идет через руду? Ведь медь там находится в соединениях нерастворимых?

Здесь на благо человека работает Тиобациллус феррооксиданс, поселившийся в нищей руде. Именно он переводит нерастворимые соединения меди в медный купорос, который легко уносится водой. Теперь уже каждый литр воды несет 3 грамма меди. А дальше элементарная школьная реакция медного купороса с железом — и на специальных пластинах осаждается чистейшая медь.

Так можно добывать медь не только из бедных металлом отвалов отработанных руд, но и прямо в самих Шахтах. В США в одном из рудников штата Аризона за полгода было извлечено 29 процентов всех запасов меди, причем ее содержание в растворе достигало почти 10 граммов на каждый литр.

Работает Тиобациллус феррооксиданс и у нас на Урале. Здесь при Дегтярском руднике существует целый завод «Гидромедь». В нем рудничные воды оставляют медь, собранную трудами бактерий. Такая же установка создана на Красногвардейском месторождении. Заинтересовался новым методом извлечения меди и Кировоградский медеплавильный комбинат, в огромных отвалах которого содержатся десятки тысяч тонн меди. Кстати, при добыче руды всегда бывают потери, величина которых колеблется от 5 до 20 процентов, в зависимости от системы разработки. По обследованиям Аглицкого и Дынькиной, запасы меди в оставленной руде измеряются тысячами тонн. И единственный способ их заполучить — привлечь к работе Тиобациллус феррооксиданс, первенца биометаллургии. У биологического способа извлечения металлов из руд перед всеми остальными системами разработки есть всегда то преимущество, что микробы не нуждаются в специальном оборудовании. Необходимы лишь резервуары для сбора готовой продукции. Производственные процессы микробы переносят под землю, в природные условия, освобождая человека от строительства шахт или удаления большой массы верхних пластов земли, как это делается при открытых разработках залежей.

Итак, будущее за биометаллургией — добычей металла без доменных и медеплавильных печей, производством, где основной «рабочей силой» будут микробы.

Вспомните, каким широким фронтом идет в последние годы привлечение в геологию микроорганизмов. Микробы — разведчики недр, микробы, добывающие нефть, и, наконец, уже ставший знаменитым Тиобациллус феррооксиданс.

И здесь мне снова вспоминается история железного яблока, послужившего причиной написания этого очерка. Теперь она не кажется мне уже столь невероятной. Много, очень много тайн хранит мир микробов! Геологическая микробиология делает лишь первые шаги, а одно удивительное открытие следует за другим.

Прошло не так много времени с тех пор, как было установлено, что бактерии «умеют взвешивать» изотопы (вспомните серобактерий), отличая их один от другого, а американцы уже предлагают использовать это свойство для отделения тяжелой воды, где водород заменен дейтерием, от обычной.

В Югославии обнаружили микроорганизмов, обитающих в урановой руде, и сообщили, что надеются использовать их для ускорения процесса выделения из нее чистого урана.

Все чаще можно слышать о зарождении новой геологии — геологии созидающей. И если прежде геологи разведывали природные месторождения ископаемых, то теперь речь идет и о том, чтобы создавать их самим.

Опубликован план создания в Кулундинской степи залежей ценных минеральных солей, причем их ежегодная добыча составит миллионы тонн.

В другом случае новое месторождение предполагается получить, использовав для этого искусственно вызванное извержение вулкана.

Не будет ничего удивительного, если к созданию новых месторождений привлекут и микробов, поскольку многие из них, как известно, в природе именно этим и занимаются.

Когда отступает фантастика

Фантастика. А что такое фантастика? Нечто невероятное? Да. Но насколько невероятное и для кого?

Великий фантаст Уэллс считал план электрификации России абсолютно фантастичным, но тогда же Владимир Ильич Ленин, а с ним и миллионы советских людей верили в непреложную реальность этого плана.

Во времена, когда в небо поднимались первые, похожие на летающие этажерки самолеты, казалось совершенно невероятным, что когда-либо будут построены космические корабли. Но калужский учитель Циолковский, создавший проект космической ракеты, не видел в том ни грана фантастики. Он знал, что наука и человечество дойдут в своем развитии до освоения космоса.

Несомненной реальностью будущего считал проекты своих летательных аппаратов и Леонардо да Винчи. Кстати, построенный недавно американскими инженерами по рисункам Леонардо да Винчи планер отличается высокими летными качествами.

Конечно, не всегда прогнозы науки столь долгосрочны и не все ученые прозорливы, как Леонардо да Винчи или Циолковский, но все они, хотя и имеют дело с фактами и явлениями конкретной действительности, в той или иной степени фантасты.

Спросите любого исследователя, какие эксперименты он поставит через год или два, и вы убедитесь, что, оговорив несколько «если», он свою будущую, еще не существующую в действительности работу воспринимает как абсолютную реальность. Он верит, что так будет. И пусть потом не все получится, как предполагалось (что чаще всего и случается), но это своеобразное «смещение во времени» в мышлении исследователя — обязательное условие научного поиска.

А если говорить о науке нашего века, то даже когда такой «разрыв во времени» измеряется годами, а не десятилетиями, становится все труднее найти грань между научным предвидением, фантастикой и последними достижениями науки.

Впрочем, судите об этом сами.

…Был самый обычный будничный день. Настолько обычный, что возникший на лабораторной конференции спор между мной и моим старым другом и коллегой даже не вызвал удивления у остальных сотрудников. Всем было известно, что у нас есть закоренелые теоретические разногласия, и, кроме того, на этот раз, по мнению некоторых, мы залезли слишком глубоко. В общем ничем не примечательная ситуация, с которой можно встретиться в любой лаборатории любого научно-исследовательского института.

По окончании рабочего дня мы с Дмитрием Владимировичем остались в лаборатории вдвоем.

Мерно урчали и через каждые восемь-девять минут мигали лампами терморегуляторов термостаты, тихо булькала оставленная кем-то на ночь промывка препаратов, мягко гудела вентиляция в рентгеновской комнате. Мы продолжали спорить. И вот, когда академические рамки спора были отброшены и под угрозой оказались даже границы вежливости, Дмитрий Владимирович хлопнул ладонью по столу и сказал:

— Ну вот, хотя бы в принципе это нужно проверить в ближайшие недели! Иначе мы поссоримся по-настоящему. Давай-ка продумаем схему опытов.

Дальнейшее мирное обсуждение будущих экспериментов приводит к грустному выводу: «Нет, пока сделать ничего нельзя. Вот если бы!..» Этих «если» много: тут «не потянет прибор», здесь «пока невозможно отделить одно от другого», там, «как ни крути, не хватит материала», и так далее и тому подобное.

Мы молча курили.

— А ведь лет этак через пятьдесят-семьдесят все это будет легко решить, — задумчиво говорит Дмитрий Владимирович.

— Мало того, дальше пойдут и даже производство наладят. Я даже представляю, как и где, — отзываюсь я.

— Там и твой «Кирлиан» работать будет?

— Да! И не только «Кирлиан».

— Вот тогда-то я тебе и докажу, что сегодня ты был не прав, — серьезно заключает Дмитрий Владимирович.

Так сместилось время. «Тогда» вошло в нашу лабораторию, как абсолютно несомненная реальность. И даже такой парадокс времени, что мы сами в этом «тогда» предстали помолодевшими, не вызвал у нас никакого удивления.

Когда я вошел в лабораторию, Димка был на месте. Он, не отрываясь от микроскопа, постучал пальцем по зажигалке, лежащей на пачке сигарет, и ничего не сказал.

В переводе с языка жестов это значит: «Показания приборов проверены, ОВЗ работает нормально. Занимайся своим делом».

И все-таки, как только закуриваю я, Димка закуривает тоже… Вижу, что настроение у него прескверное: Димка редко нарушает старое правило, запрещающее курить в микробиологической лаборатории. Сейчас же около его микроскопа стоит крышка от чашки Петри, наполненная недокуренными сигаретами. Что ж, у меня у самого настроение не лучше!

Пять лет мы вместе проучились. Десять лет вместе проработали. И вот вчера окончательно поняли, что наши взгляды и подходы к одной из кардинальнейших проблем микробиологии совершенно несовместимы. Стало ясно, что невозможна и дальнейшая совместная работа.