Украденная дочь - Клара Санчес

Я, сама того не осознавая, искала фотографию Лауры, в один прекрасный день исчезнувшую из портфеля из крокодиловой кожи. Сначала я подозревала Анну, а затем мои подозрения переместились на отца, потому что он знал об этой фотографии и потому что он, как я была уверена, считал, что то, что произошло с его женой, — следствие этой истории с якобы оставшейся в живых Лаурой. Он наверняка не решился порвать эту фотографию, потому что мама ему этого никогда бы не простила, но он вполне мог ее, так сказать, символически перепрятать и тем самым символически удалить из жизни моей мамы. Я никогда не отваживалась спросить себя, действительно ли отец не испытывает никаких чувств к Лауре, которая, в общем-то, была для него такой же дочерью, как и я. Его, безусловно, оправдывало то, что он никогда ее не видел и искренне считал, что она умерла. А еще то, что он опасался, что вся эта возня по поводу Лауры может очень плохо закончиться. Как бы там ни было, его негативное отношение к поискам Лауры вызвало у меня определенные подозрения, и я стала искать в карманах его пиджаков (сначала — цвета морской волны, потом — обычного коричневого, затем — серого демисезонного) фотографию девочки, которая, возможно, была моей сестрой. Обстоятельства не позволили нам быть нормальной семьей, а ведь чего мы хотели — так это именно быть нормальными, то есть самыми обыкновенными людьми. Я, к примеру, хотела иметь самую обыкновенную внешность, а не такую, как у разодетой в стиле «панк» золотоволосой Принцесски, мама вполне довольствовалась работой продавщицы диетических продуктов и косметических средств, отец был рад работе в качестве таксиста (хотя он вполне мог бы быть хозяином целого таксопарка), а Анхель… Одни люди не стремятся быть нормальными, а другие — такие, как, например, мы, — наоборот, только об этом и мечтают. Даже если я найду Лауру и она окажется моей сестрой, и мама наконец-то обнимет ее, мы уже все равно не сможем снова стать абсолютно нормальными…

Вот черт, я все никак не могла найти ту фотографию. Я открыла ящик комода и достала папки с документами, относящимися к работе отца. Я принялась рыться в них с превеликой осторожностью: мне отнюдь не хотелось, чтобы какой-нибудь из документов упал на пол. Я просмотрела содержимое этих папок на скорую руку, но этого было вполне достаточно, чтобы убедиться, что фотографии здесь нет. Я порылась в стопках платков и носков отца — и там фотографии не было. Нужно было бы осмотреть и другие места, однако шарить везде и всюду я не могла. Если он эту фотографию действительно спрятал, найти ее будет трудно. Поэтому я решила остановиться и еще раз заглянуть в портфель из крокодиловой кожи. Он лежал, завернутый в одеяло, как и в тот день, когда я впервые увидела его много лет назад и начала понимать, почему наша семья живет какой-то не совсем нормальной жизнью.

Я подошла с портфелем к столу в гостиной. С тех пор как мама легла в больницу, я иногда, сама того не замечая, ставила на него чашку с кофе, а отец — банку пива, и теперь я ломала голову над тем, как удалить круги, образовавшиеся на красном дереве. Маме хотелось, чтобы этот стол и прилагающиеся к нему стулья стали в нашей семье той высококачественной и красивой мебелью, которая передается из поколения в поколение, от родителей детям.

Я открыла портфель и, перевернув, хорошенько потрясла, чтобы из него вывалилось абсолютно все. Никакой фотографии не выпало. Тогда я тщательно осмотрела его внутренности. Тайна фотографии Лауры была уж тайной так тайной. Я чувствовала себя слепой, которая не сможет заметить эту фотографию, даже если та откуда-нибудь и выпадет. Образ девочки по имени Лаура мало-помалу стирался у меня из памяти, пока я даже не начала сомневаться в том, что когда-то видела ее лицо. Я едва ли не тысячу раз заглянула под стол, под диван, под шкаф. Может, ветер унес фотографию на веранду? Я заглянула под стулья на веранде. А может, она вылетела через окно? Я пошла в кухню, чтобы приготовить себе еще кофе, и медленно вымыла одну из белых чашек в форме трубы, из которых мне нравилось его пить. Я не знала, почему мне нравились чашки именно такой формы: это была одна из моих странностей, которых с годами становилось все больше и больше. Впрочем, какие-то странности имелись у всех взрослых людей, с которыми я была знакома. Держа чашку в руке, я подошла к столу в гостиной и, сама того не замечая, поставила чашку на него. Еще один круг. Я, резко подняв чашку, поспешно вытерла его краем футболки и пошла за тряпкой. На этот раз круг получился еле заметный. Я испытывала сильную тоску, думая о том, что мы с отцом творим с любимым столом мамы. Я поставила чашку на тряпку. Хорошо, что эта моя чашка — маленькая. Мой взгляд упал на портфель из крокодиловой кожи. Возможно, я могла бы рассказать обо всем этом Матео, и он бы мне чем-нибудь помог. Четыре глаза видят больше, чем два. Он никому ни о чем не расскажет. Он ведь даже не знаком с моей мамой. Но в этом случае я лишила бы себя отдушины, лишила бы себя своей второй, другой жизни.

Ваза для цветов была большой, из толстого стекла. Кроме ветки с двумя десятками роз, которую отец всегда дарил маме на день рождения, в ней всегда стоял огромный разноцветный букет из матерчатых цветов, который очень радовал глаз. Я провела пальцами по позолоченным буквам на шелковой обивке в уголке внутренней части портфеля. Я всегда думала, что этот портфель моему отцу подарили: ни он, ни мама не стали бы тратить деньги на такую дорогую и, в общем-то, ненужную вещь. «Обувной магазин Валеро». Я много раз видела эту надпись, но ни разу не удосужилась ее прочесть. В ней фигурировал и адрес этого магазина: улица Гойи, Мадрид. Для меня не было важно, где куплен этот портфель, — для меня было важна лежавшая в нем фотография. Эта фотография, по-видимому, не позволила мне заметить кое-какие другие детали. Если прислушаться к совету Марии, помощницы Мартуниса, то мне следовало разыскивать кусочки пазла, но не ломать над ними голову, то есть не думать над имеющимися у меня сведениями слишком много, а иначе я постепенно начну воспринимать их в искаженном виде. Если бы я не вспомнила, раскрыв портфель, о Марии, то, возможно, не провела бы ладонью по этой надписи на портфеле.

Из-за того, что я врала маме, будто бы учусь в университете, я до второй половины дня — то есть до времени, когда, как она полагала, у меня заканчивались занятия, — не могла прийти в больницу и была вынуждена стараться не противоречить самой себе в своих разговорах с мамой. Это стоило мне немалых усилий, потому что врать легко, но отнюдь не так легко помнить свою ложь во всех деталях. Те, кто и сам начинает верить собственной лжи, ошибаются гораздо меньше. Я зачастую не помнила, говорила ли, что уже сдала экзамен по тому или иному предмету, или же говорила, что еще его не сдала. Само собой подразумевалось, что я отвожу товары клиентам, когда у меня нет занятий — то есть после них или в перерывах между ними — и когда я не сижу у мамы в больнице. При этом мама, видимо, не задумывалась о том, как я умудряюсь все успевать: и учиться, и приезжать к ней, и заниматься работой по дому, и развозить товары живущим довольно далеко друг от друга клиентам, да еще и на общественном транспорте.

Я чувствовала себя уставшей, и мне захотелось совершить в этот день какую-нибудь объемную продажу, а потому я решила отправиться к «роковой женщине». Мне предстояло потратить на поездку к ней на общественном транспорте добрую половину утра, но в этом имелся смысл. Если я продам ей алмазную и золотую серии, то смогу вернуться в центр города на такси. Однако что-то подсказывало мне, что ситуация изменилась. В тот день, когда она сняла с себя шелковый халат, надела обычную одежду и вышла вместе со мной на улицу, мне показалось, что она только что порвала с привычным ей миром.

Я нажала на звонок. Рядом с дверью на ограде находилась хорошо знакомая мне табличка с номером «14». С верхней части ограды свисали побеги плюща, которые не мешало бы подрезать. Царящая вокруг тишина усиливалась ощущением легкой запущенности. Я несколько раз нажала на звонок и попыталась разглядеть что-нибудь между железными прутьями двери. Ответом мне была тишина, которая, казалось, окутала бассейн, веранду, окна.

— Извините, вы кого-то ищете?

Я обернулась с таким ошеломленным видом, как будто за кем-то шпионила и меня в этом уличили.

— Я договорилась о встрече с хозяйкой этого дома, но мне почему-то не открывают дверь…

Передо мной стояли мужчина и женщина, обоим — лет по шестьдесят. Мужчина был одет в рабочий комбинезон, а женщина — в джинсы и серый свитер. Она держала в руке ключ, который неторопливо вставила в замочную скважину. Эти люди работали у «роковой женщины»: мужчина ухаживал за ее садом, а женщина — за домом.

— Я принесла биологические продукты, которые она заказала.

— А-а, ну да! — закивала женщина. — У нее такого добра полный дом.