Труд писателя - Александр Цейтлин

«Нужно приучать себя к наблюдению. Полюбить это дело», — заметил А. Н. Толстой. Для творчества отнюдь не безразлично, ведется ли это наблюдение принужденно, по-ремесленному, или с неизменным подъемом душевных сил, с тем жадным вниманием к происходящему, которое так отличало работу Бальзака и Диккенса, Гоголя и Успенского. Для того чтобы наблюдение вошло в программу каждодневного труда писателя, последний должен выработать в себе бескорыстный интерес к каждому человеку, к бытовым и природным условиям жизни.

Еще в лицейские годы Пушкин с осуждением отозвался о драматурге А. А. Шаховском, как о поверхностном и небрежном наблюдателе: «Шаховской никогда не хотел учиться своему искусству и стал посредственный стихотворец, Шаховской не имеет большого вкуса, он худой писатель, — что ж он такой? — Не глупый человек, который, замечая все смешное или замысловатое в обществах, пришед домой, все записывает и потом как ни попало вклеивает в свои комедии». В результате этого торопливого и небрежного труда Шаховской создал «своих комедий шумный рой» (в черновой «Евгения Онегина» сказано было еще выразительнее: «Своих комедий шумный рой там вывел колкий Шаховской и был увенчан легкой славой»). Грибоедов, который имел перед собою примерно ту же столичную барскую среду, что и Шаховской, изучал ее, однако, гораздо более основательно и методично: «чтобы вернее схватить все оттенки московского общества», он «ездил на обеды и балы, до которых никогда не был охотник».

У Некрасова его «герои времени» потому-то и вышли такими рельефными, что поэт множество раз наблюдал их в фешенебельных петербургских ресторанах. Он же сделался в 1850 году невольным свидетелем погони за человеком, укравшим на рынке калач, и, может быть, именно этим личным наблюдением и рождены самые драматические детали его стихотворения «Вор»: «...закушенный калач дрожал в его руке...» «Закушенный» — потому ли, что бедняк не мог более терпеть голод, или потому, что он знал, что иначе калач у него отнимут? Как бы то ни было, такие подробности было трудно придумать — их доставило поэту искусство зоркого и проницательного наблюдения.

Среди средств подобного наблюдения важную роль играет беседа. Выше мы уже отметили высокую культуру этого способа активного наблюдения у Гоголя или Глеба Успенского. Чехову порою надоедали ялтинские обыватели, и все же он не упускал случая беседовать с ними и тем обогащать себя полезными наблюдениями. «У Ибсена был удивительный дар направлять разговор на темы, могущие доставить ему материал для изучения характеров, нужных для произведения, над которым он в данное время работал, и он выхватывал из таких разговоров иногда целые тирады». Норвежский драматург искусно затевал спор по тому или иному вопросу, высказывая от своего лица нарочито парадоксальные суждения. «Почтенный собеседник, не подозревая целей Ибсена, начинал защищать свое мнение, а этого только и надо было Ибсену, и вот простак бессознательно часами позировал писателю, служа живой моделью для фогта, кистера или школьного учителя в Бранде»[54].

Превосходной школой для молодого писателя является наблюдение своеобразной действительности. Таковы, например, наблюдения Брет-Гарта над золотоискателями. Эта сфера жизни много дала писателям, обогатив их знания и опыт. Изучая для романа «Брат и сестра» быт босяков Петербурга, Помяловский почувствовал потребность спуститься на самое «дно» столицы, сделаться завсегдатаем ее многочисленных трущоб, чтобы изучить психологию их обитателей.

Иногда возможность наблюдения над своеобразной средой открывалась в результате неожиданных катастроф в жизни писателя. Достоевский, осужденный на долгие годы каторги и ссылки, столкнулся в Сибири со множеством интересных людей, он услышал там столько «историй бродяг и разбойников и вообще всего черного, горемычного люда»... «Вообще, — заключал Достоевский, — время для меня не потеряно».

Лишь постепенно, и притом с большим трудом, вырабатывается у писателя техника наблюдения. Главным и определяющим элементом этой техники является умение писателя «выбрать натуру», определить объект наблюдения. Те писатели, которые этого не умеют сделать, обычно не идут далее поверхностных, хаотичных и никак не осмысленных зарисовок. А. Н. Толстой начал деятельность писателя с ряда литературных стилизаций, чрезвычайно далеких от жизни. Для плодотворного наблюдения у него не было еще достаточного опыта. А. Н. Толстой постепенно овладевает умением видеть и замечать существенные, типические явления действительности, которые в то же время фиксируются им во всем их конкретном многообразии.

Эксперимент

Как ни важна роль, которую играют в творческом процессе писателя самоанализ и наблюдение, ими обоими не ограничиваются способы добывания материала. Недостатком самонаблюдения и наблюдения является то, что оба они, в сущности, сводятся к обнаружению того, что уже имеется в действительности. Между тем писатель стремится воспроизвести всю действительность, изобразить не только то, что он видит вокруг, но и то, что может и должно существовать. Найти эти скрытые черты можно лишь путем эксперимента, и писатель вступает на этот путь порою так же решительно, как биолог или химик.

Термин «эксперимент» был основательно скомпрометирован Золя, но это не должно помешать им пользоваться в том содержании, которое вкладывает в него научная психология. Напомним, что основная задача психологического эксперимента заключается в том, чтобы «сделать доступными для объективного внешнего наблюдения существенные особенности внутреннего психического процесса. Для этого нужно, варьируя условия протекания внешней деятельности, найти ситуацию, при которой внешнее протекание акта адекватно отражало бы его внутреннее психическое содержание». «В эксперименте исследователь сам вызывает изучаемое им явление, вместо того чтобы ждать, как при объективном наблюдении, пока случайный поток явлений доставит ему возможность его наблюдать... Имея возможность вызывать изучаемое явление, экспериментатор может варьировать, изменять условия, при которых протекает явление, вместо того чтобы, как при простом наблюдении, брать их такими, какими ему их доставляет случай... Эксперимент... очень мощное методическое средство для выявления закономерностей»[55].

Предметом художественного эксперимента является не столько действительно случившееся, сколько то, что могло бы случиться. Сущность эксперимента заключается в создании искусственных условий для обнаружения скрытых «готовностей человека». Пользуясь экспериментом, «романист ставит героя в известные сюжетные условия и наблюдает его поведение». Так определяет эксперимент часто пользовавшийся им Стендаль.

Различие между наблюдением и экспериментом заключается именно в искусственности преднамеренно избранных писателем условий. Вспомним Маяковского, который любил, например, словесно «обыгрывать» вывески на пути от Тверской до Никитской: «В Леонтьевском переулке был тогда целый ряд антикварных магазинов — ковры, картины и фарфор. Фар-фор, — читает Маяковский, — фар-фор-роф-раф. Дальше зубной врач, который тут же обращается в зубного рвача». «Списывание» поэтом вывесок было результатом наблюдения, тогда как чтение их от конца к началу представляло собой определенный эксперимент.

Уже мистификация, с которой так часто начинал творчество молодой писатель, представляет собою одну из характерных форм художественного экспериментирования. Гоголь как бы пробовал в нем силы, представляясь сумасшедшим.

Писатель остается экспериментатором и в своих отношениях к окружающим, широко пользуясь при этом заключениями по аналогии. Это дает, например, Толстому возможность угадывать детские секреты. Вообще процесс «угадывания» является у художника своеобразным видом эксперимента; юн не только пассивно наблюдает окружающий мир, но и постоянно «прикидывает» и «примеряет» «на глаз» то или иное явление жизни, и чем зорче этот глаз, тем более блистательным оказывается результат эксперимента. Известно умение Теккерея угадывать характер, привычки и профессию человека. Припомним здесь также колоритный рассказ С. Т. Аксакова, обнаружившего во время совместного с Гоголем завтрака в трактире множество волос в поданных им котлетах. «Как они туда попали, я и теперь не понимаю. Предположения Гоголя были одно другого смешнее. Между прочим, говорил он с своим неподражаемым малороссийским юмором, что, верно, повар был пьян, не выспался, что его разбудили и что он с досады рвал на себе волосы, когда готовил котлеты; а может быть, он и не пьян, и очень добрый человек, а был болен недавно лихорадкой, от чего у него лезли волосы, которые и падали на кушанье, когда он приготовлял его, потряхивая своими белокурыми кудрями. Мы послали для объяснения за половым, а Гоголь предупредил нас, какой ответ мы получим от полового: «Волосы-с? Какие же тут волосы-с? Откуда придти волосам-с? Это так-с, ничего-с! Куриные перушки или пух, и проч. и проч.». В самую эту минуту вошел половой и на предложенный нами вопрос отвечал точно то же, что говорил Гоголь, многое даже теми же словами. Хохот до того овладел нами, что половой и наш человек посмотрели на нас, выпуча глаза от удивления...»