По морю прочь - Вирджиния Вулф

«И жили мы там с 1860 по 1895 год — самые счастливые годы моих родителей; а в 1862 году родился мой брат Морис — к радости отца и матери, поскольку ему было суждено доставлять радость всем, кто его знал».

Темп чтения ускорился, голос стал чуть выше — по интонации чувствовалось, что это конец главы. Хьюит опять отошел в тень. Последовала долгая пауза. Он только слышал, что в доме задвигали стульями. Он уже почти решил идти обратно, как вдруг в окне появились две фигуры — не более чем в шести футах от него.

— Это был Морис Филдинг, конечно, с которым твоя мама была помолвлена, — прозвучал голос Хелен. Она говорила задумчиво, глядя в темный сад, — ее внимание было явно занято не только предметом разговора, но и ночным видом.

— Мама? — переспросила Рэчел. У Хьюита заколотилось сердце, и он это отметил. Ее голос, хотя и тихий, был полон удивления.

— Ты об этом не знала?

— Я даже не предполагала, что существовал кто-то другой, — сказала Рэчел. Она была, несомненно, изумлена, но слова, произносимые обеими женщинами, звучали приглушенно и бесстрастно, потому что они говорили, стоя лицом к лицу с прохладной ночной тьмой.

— Я не знала женщины, в которую влюблялось больше мужчин, чем в нее, — призналась Хелен. — В ней была эта сила… Она умела радоваться. Она не была красавицей, но… Я думала о ней вчера во время танцев. Она умела расположить к себе любого человека, причем делала это как-то удивительно… весело.

Хелен погружалась в прошлое, тщательно подбирая слова, сравнивая Терезу с людьми, которых Хелен узнала после ее смерти.

— Не знаю, как это у нее получалось, — продолжила она, но умолкла. Во время долгой паузы было слышно, как ухнул сыч — сначала в одном месте, потом в другом, как будто он перелетал с дерева на дерево.

— Тетя Люси и тетя Кэти, как обычно, все исказили, — проговорила наконец Рэчел. — По их словам, она всегда была очень грустной и очень добродетельной.

— Тогда почему же, интересно, они только критиковали ее, когда она была жива? — сказала Хелен. Их голоса звучали очень тихо, как будто они качались на волнах в отдалении. — Если бы я завтра умерла… — начала Хелен.

Обрывки фраз казались Хьюиту необычайно красивыми, отвлеченными, даже таинственными, как то, что человек говорит во сне.

— Нет, Рэчел, — продолжил голос Хелен, — я не пойду гулять, в саду наверняка сыро, кроме того, я вижу не меньше дюжины жаб.

— Жаб? Это камни, Хелен. Пойдем. Там лучше. Цветы пахнут, — отозвалась Рэчел.

Хьюит отошел еще дальше. Его сердце билось очень часто. Судя по всему, Рэчел старалась вытянуть Хелен на террасу, а та сопротивлялась. Были слышны шарканье, уговоры, отказы и смех обеих женщин. Затем появился силуэт мужчины. Хьюит не мог разобрать, что они говорили. Через минуту все вошли в дом. Последовала мертвая тишина, и свет погас.

Он повернулся, все так же переминая в руке листья, сорванные со стены. Им овладело удивительное чувство радости и облегчения; после бала в гостинице все опять было надежно и спокойно, влюблен он в них или нет, а он в них не влюблен… Не влюблен, но как хорошо, что они есть на свете.

Постояв минуту-другую, он пошел к калитке. Во время движения чувства восторга, очарованности жизнью, ее полнотой теснились в его душе. Он начал громко читать стихи, но слова ускользали от него, и он запутался в строках и обрывках строк, в которых не было никакого смысла, кроме красоты слов. Он затворил калитку и побежал вниз по склону холма, петляя из стороны в сторону, выкрикивая всякую чепуху, которая приходила ему в голову. «Вот он я, — ритмично декламировал он, выбрасывая ноги то влево, то вправо, — несусь вперед, как в джунглях слон, срывая ветки по пути (он стал хватать побеги кустов, росших вдоль дороги), ревя бесчисленные слова, чудесные слова обо всем на свете, бегу под гору, плету всякий бред сам для себя о дорогах, и листьях, и огнях, и женщинах, выходящих в темноту… О женщинах! О Рэчел! О Рэчел!» — Он остановился и сделал глубокий вдох. Ночь казалась огромной и доброй, и, несмотря на тьму, внизу, в гавани и в море, как будто что-то двигалось и шевелилось. Он вглядывался, пока мрак не ввел его в оцепенение, и тогда он быстро пошел дальше, бормоча себе под нос: «А должен я быть в постели, сопеть и видеть сны, сны, сны… Сны и реальность, сны и реальность, сны и реальность», — повторял он на протяжении всей аллеи, едва ли осознавая, что говорит, и наконец очутился перед входной дверью. Здесь он на секунду задержался, чтобы прийти в себя перед тем, как войти.

Его глаза были широко распахнуты в изумлении, руки — холодны, мозг возбужден и одновременно жаждал сна. За дверью все оказалось точно так, как было, когда он уходил, с одним отличием — в холле не осталось ни души. Стулья стояли повернутыми один к другому, как их покинули ушедшие собеседники, пустые бокалы стояли на столиках, газеты лежали разбросанными на полу. Закрыв за собой дверь, Хьюит почувствовал себя так, будто оказался в прямоугольном ящике, и от этого он сразу немного сник. Здесь все было таким четким и таким маленьким… Он остановился у длинного стола, чтобы найти газету, которую собирался почитать, но ночной мрак и свежий воздух были еще слишком живы в его воображении, чтобы он мог спокойно вспомнить, какая это была газета и где он ее видел.

Вяло перебирая газеты, он увидел краем глаза, что кто-то спускается по лестнице. Послышалось шелестение юбок, и, к его большому удивлению, к нему подошла Эвелин Мёргатройд и, положив на стол руку, будто чтобы помешать ему взять газету, сказала:

— Вот как раз с вами-то я и хотела поговорить. — Голос у нее был немного резкий, с металлическим оттенком, а глаза — очень ясные, и она смотрела ими на Хьюита не отрываясь.

— Поговорить со мной? — переспросил он. — Но я сплю на ходу.

— Мне просто кажется, что вы понятливее большинства людей, — объяснила она и села на стульчик, стоявший у большого кожаного кресла, так что и Хьюиту пришлось сесть рядом с ней.

— Итак? — сказал он, недвусмысленно зевнул и зажег сигарету. Ему не верилось, что все это с ним действительно происходит. — О чем пойдет речь?

— Вы действительно чуткий человек или это просто поза? — спросила Эвелин.

— Об этом вам судить. Я думаю, мне интересно. — Он все-таки чувствовал оцепенение во всем теле, как будто она сидела к нему слишком близко.

— Интересно может быть кому угодно! — нетерпеливо воскликнула она. — Вашему другу мистеру Хёрсту тоже интересно, полагаю. Однако я верю в вас. Вы как-то так выглядите, будто у вас есть очень милая сестра. — Она помолчала, перебирая блестки на подоле платья, а потом, словно решившись, начала: — Так или иначе, я спрошу у вас совета. С вами бывает, что вы сами не понимаете, что у вас на душе? Со мной это сейчас. Понимаете, вчера на танцах Рэймонд Оливер — это высокий смуглый юноша, который выглядит, как будто в нем течет индийская кровь, хотя он говорит, что это не так, — в общем, мы с ним сидели в саду, и он все мне о себе рассказал, как плохо ему жилось дома и как противно ему здесь. Его запихнули в какое-то гадкое горнодобывающее дело. Это он так говорит: «Оно гадкое; оно должно мне нравится, я знаю, но мне оно совершенно некстати». И мне стало его ужасно жаль — никто не смог бы удержаться от жалости к нему, — и когда он попросил разрешения поцеловать меня, я разрешила. В этом ведь нет никакого вреда, правда? А сегодня утром он сказал, что подумал, что я имела в виду нечто большее и что я не разрешаю себя целовать кому попало. И мы говорили, говорили. Наверное, я вела себя очень глупо, но, когда жалеешь человека, он неизбежно начинает тебе нравиться. А он мне ужасно нравится… — Она сделала паузу. — Ну, и я частично обнадежила его, а ведь, понимаете, есть еще Альфред Перротт…

— А, Перротт, — сказал Хьюит.

— Мы познакомились во время того пикника, — продолжила Эвелин. — Он казался таким одиноким, особенно когда Артур ушел со Сьюзен, — конечно, любому стало бы интересно, что он переживает. Мы долго беседовали, пока вы осматривали развалины, и он рассказал мне о своей жизни, о своих тяготах, как страшно трудно ему приходилось. Вы знаете, он в детстве служил посыльным в бакалейной лавке и разносил по домам свертки в корзине. Меня это ужасно заинтересовало, потому что я всегда говорю: не важно, кем ты родился, если ты правильно устроен внутри. Еще он рассказал, что у него сестра парализована, бедняжка, и, конечно, сразу понятно, какое это испытание, хотя он явно ей искренне предан. Должна сказать, что я восхищаюсь такими людьми! Вы — вряд ли, потому что вы такой умный. А вчера вечером мы сидели вместе в саду, и я не могла не понять, что он хочет сказать, и, чтобы утешить его хоть немножко, я сказала, что он мне небезразличен — и это правда, — только ведь есть еще Рэймонд Оливер… И вот я хочу вас спросить: можно любить двух человек сразу или нельзя?