Черные лебеди - Иван Лазутин

— Вы его написали?

— Да.

— Величайшая глупость!

— У меня не было иного выхода.

Дмитрий рассказал о разговоре в кабинете директора. Несколько раз из-за портьер, заменяющих двери, высовывалась чья-то голова, но всякий раз профессор поднимал руку, давая знать, чтобы подождали.

— Вы в самом деле не знали, что ваш дядя репрессирован?

— Не знал!

Дмитрий начал рассказывать Кострову о дяде, потом о сельском сходе. Профессор внимательно слушал, время от времени качал головой. Когда Дмитрий закончил, спросил:

— И это все, о чем вы говорили с директором?

— Нет, не все, — некоторое время Дмитрий молчал. Дождавшись, когда из кабинета выйдет Терешкин, которому в эту минуту приспичило дать на подпись Кострову бумажку, он рассказал профессору о предложении уволиться, о «трех гирях», которые пообещал повесить на его ноги директор в случае строптивости.

Дмитрий с первых же дней работы на кафедре заметил, что между Меренковым и Костровым какая-то внутренняя затаенная вражда. Несмотря на внешние корректные отношения, в их разговоре нет-нет да и всплескивал седой колючий бурунок неприязни. Дмитрий не ошибался. Меренкова злило, что профессор Костров осмеливался говорить с ним, как с ровней, что на партбюро иногда бросал реплики, которые били по престижу директора. Кострова же бесило другое: привыкнув к неограниченной власти в институте, которая порой доходила до самодурства, Меренков очень тонко пытался умалить авторитет заведующего социально-политической кафедрой. Почти на каждом партийном собрании он выступал с речью в защиту Кострова, точно того кто-то обвинял в развале работы на кафедре. А если случалось, что комиссия из райкома партии или Министерства высшего образования находила в работе кафедры мелкие неполадки, Меренков начинал трезвонить во все колокола, призывая помочь Кострову «вытянуть» работу кафедры «на должную высоту». Получалось так: он жалел Кострова тогда, когда того никто не обижал; он призывал спасать его тогда, когда тот и не думал тонуть. А неделю назад, когда Костров без согласования с администрацией института сделал незначительные штатные перемещения, Меренков вызвал его к себе и самым официальным тоном минут десять читал ему мораль. Горячий Костров вспылил, заявив, что ему видней, кому из преподавателей его кафедры читать лекционный курс, а кому вести семинары, и демонстративно вышел из кабинета директора. И вот теперь директор увольняет лаборанта кафедры, не посоветовавшись с заведующим, даже не поставив его об этом в известность.

Выслушав Шадрина, Костров возмутился:

— Подумайте, что вы делаете?! Ведь вы целых полгода будете искать работу и не найдете. Ступайте немедленно и возьмите назад свое заявление. Это же величайшее легкомыслие!

Дмитрий встал и, как провинившийся школьник, молча вышел из кабинета профессора. Спускаясь с четвертого этажа, он пытался представить себе лицо Меренкова, когда он, Шадрин, войдя к нему, скажет, что передумал, и станет просить возвратить ему заявление. Чем меньше ступеней оставалось до второго этажа, тем больше овладевала им робость.

В приемной директорского кабинета Дмитрий уже совсем было решил повернуть назад, но в это время дверь широко распахнулась и почти грудь в грудь он столкнулся с Меренковым.

«Опять ко мне?» — взглядом спросил Меренков, и Дмитрий, поняв значение этого взгляда, ответил:

— Да, к вам.

— Только на одну-две минуты. Я очень занят.

— Иван Григорьевич… — неуверенно начал Дмитрий, но тут затрещал телефон.

Меренков снял трубку. Он говорил недолго, не больше минуты.

— Я вас слушаю.

— Иван Григорьевич, — подавленно проговорил Дмитрий, — верните, пожалуйста, мое заявление.

— Почему? — Меренков взглянул так, словно увидел Шадрина впервые.

— Я поторопился. Я раздумал уходить по собственному желанию.

— Это Костров вас настрополил?

— Нет, я решил сам.

Медленно выдвинув ящик стола, Меренков посмотрел на Шадрина:

— Вы что, голубчик, собрались со мной в бирюльки играть? Вы что — маленький? Я получил от вас официальное заявление, я удовлетворил вашу просьбу, и другого разговора быть не может. Вот так, молодой человек. У меня нет времени толочь в ступе воду, — и он резко задвинул ящик.

— Я принял другое решение, — уже более твердым голосом сказал Дмитрий.

— Какое же?

— Вешайте на меня все «три гири», о которых вы говорили, только верните мое заявление.

Меренков захихикал мелким добродушным смешком:

— Ну какой же вы чудак, Шадрин. Вы же юрист! Юрист, а не можете усвоить элементарных вещей. Не верну я вам ваше заявление. Оно уже удовлетворено. Оно закрутилось в барабане администрации.

Меренков нажал кнопку звонка и дал знать, что разговор окончен. В кабинет вошла секретарша, и директор, не обращая внимания на Шадрина, принялся выяснять у нее какие-то сведения о механическом факультете. Дмитрий понял, что больше ему здесь делать нечего. Беззвучно ступая по ковровой дорожке, он вышел.

Костров ждал Шадрина. Он нервничал. Никогда еще Терешкин не видел его таким возбужденным и злым.

— Ну что? — привстав с места, спросил он Дмитрия, когда тот вошел в его кабинет.

— Не отдал. Только унизил.

— Пойдемте вместе, — решительно сказал профессор и вышел из-за стола.

Меренков уже собирался уходить, когда они без доклада вошли к нему.

Костров начал шутливо:

— Что это вы тут обижаете моего лаборанта? Напугали — а он скорее заявление писать. Еще как следует не поработал, а уже в бега.

Шутка эта не дошла до директора.

— Тоже насчет заявления? — и не дождавшись, пока Костров ответит, затряс головой: — Я уже подписал приказ, все решено. Не могу.

Вряд ли когда-нибудь раньше Дмитрий чувствовал себя в таком глупейшем положении, как сейчас. Костров предложил ему на минутку выйти. Он вышел.

— Это не солидно! — с укором сказал Меренков, когда за Шадриным закрылась дверь. — И потом, за кого вы печетесь? Вы знаете, что Шадрин скрыл, что его родной дядя репрессирован в тридцать седьмом году как враг народа?

Меренков надеялся огорошить Кострова этим сообщением и был крайне удивлен, когда увидел, что слова его не произвели должного впечатления.

— Он не скрыл. Он об этом не знал. И я ему верю. В конце концов, это можно проверить.

— Допустим!

Меренков достал из кипы документов какую-то бумажку:

— А это? Вам известно, что в сорок восьмом году ваш Шадрин занял антипартийную позицию? Это не что-нибудь, а документ, — Меренков потряс перед лицом Кострова бумажкой.

— Да, мне и об этом известно. Только я не считаю, что это антипартийная позиция. Шадрин был прав, поступив таким образом. Он обратился в райком партии и получил поддержку. Более того, Шадрин поступил честно, как настоящий принципиальный коммунист, когда вопрос переселения нетрудовых элементов решался в его родном селе. Я, лично, в этом вижу только хорошее. А потом: какие «три гири» вы хотите повесить на ноги Шадрина? — Сказав об этом сгоряча, Костров пожалел: он выдал Дмитрия.

Словно прицеливаясь, Меренков выбрал больное место и ударил. Но теперь ударил уже не по Шадрину, а по Кострову:

— А вы не подумали, что состав вашей кафедры на пятьдесят процентов с хвостами? У одного выговор по партийной линии, у другого в семье ералаш, у третьей не выяснено, почему она шестнадцатого октября сорок первого года, когда немец подходил к Москве, вдруг, ни с кем не согласовав, бросила райкомовский кабинет и удрала в Ташкент… И ко всему этому вы тянете на кафедру — на такую кафедру! — тянете человека, у которого все под вопросом, все сомнительно! Из прокуратуры выгнали, жена имеет судимость, дядя арестован как враг народа, в селе чуть ли не смуту вызвал, дискредитировал местные органы власти… Ну за кого? За кого вы стоите горой?!

Полузакрыв глаза, Костров о чем-то думал. Когда Меренков выговорился, он поднял свою крупную лысеющую голову:

— Прошу вас еще раз — верните заявление Шадрину.

— Не могу! — отрезал Меренков и тут же добавил: — И не хочу!

— Вы сказали, что я тяну на кафедру человека сомнительного, с хвостом. Именно так вы выразились. Тогда я хочу спросить: кто и за какие такие красивые глаза втянул вас в это директорское кресло, когда у вас хвост не легче, чем все «три гири» у Шадрина?

— Что вы имеете в виду? — настороженно спросил Меренков и выжидательно склонил голову набок.

— То, что ваша жена была раскулачена в тридцать первом году. Разве это не хвост? Разве это козырь в анкете?

Ноздри Меренкова вздрогнули, он всем телом подался вперед:

— Я этого никогда не скрывал. Это известно райкому, это известно горкому, это я пишу во всех анкетах. Это во-первых, во-вторых…

— Простите, я перебью вас. А сын ваш, что кончает физический факультет университета, при засекречивании написал, что его мать была раскулачена в тридцать первом году?