Люсьен Левен (Красное и белое) - Фредерик Стендаль

Она очнулась, словно от экстаза, и почти сразу же поспешила отвести глаза; но Люсьен уловил этот взор признания.

Он покраснел до смешного, он был вполне счастлив. Г-жа де Шастеле чувствовала, что щеки ее заливает жгучий румянец.

«Боже мой! Я себя ужасно компрометирую; все взгляды, должно быть, направлены на этого чужого человека, с которым я говорю так долго и с таким интересом!»

Она позвала г-на де Блансе, танцевавшего котильон.

— Проводите меня до садовой террасы; я уже пять минут, как совершенно задыхаюсь от жары. Выпила полбокала шампанского и, кажется, в самом деле опьянела.

Но, к ужасу г-жи де Шастеле, ее кузен, виконт де Блансе, вместо того чтобы отнестись к ней с участием, только усмехнулся, услыхав эту ложь. Он безумно ревновал свою кузину, которая так интимно и с таким удовольствием беседовала с Люсьеном. Кроме того, ему говорили в полку, что не нужно верить недомоганиям красавиц. Он уже подал руку г-же де Шастеле и собирался вывести ее из зала, как на смену этой мысли пришла другая, не менее блестящая: он заметил, что г-жа де Шастеле опиралась на его руку с беспомощностью, свидетельствовавшей о крайней слабости.

«Может быть, моя прекрасная кузина хочет наконец признаться мне во взаимности? Или по крайней мере просто в нежном чувстве ко мне?» — подумал г-н де Блансе. Но все подробности вечера, которые он перебирал в своем уме, ничего ему не говорили об этой счастливой перемене. Произошла ли она неожиданно или г-же де Шастеле захотелось посекретничать с ним? Он повел ее на другую сторону цветника. Там стояли мраморный столик и большая садовая скамья со спинкой и подножкой. Он с трудом усадил на скамью г-жу де Шастеле, которая, казалось, почти не могла двигаться.

Между тем как виконт де Блансе предавался пустым мечтам, не видя того, что происходит перед его глазами, г-жа де Шастеле впала в полное отчаяние. «Мое поведение ужасно! — думала она. — Я скомпрометировала себя в глазах всех этих дам, и сейчас они злобно и оскорбительно обсуждают все мои поступки. Бог знает, сколько времени я вела себя так, как будто никто не смотрел на меня и на господина Левена. Эта публика мне ничего не простит… Но господин Левен?»

Она вздрогнула, произнеся мысленно это имя: «Я скомпрометировала себя в глазах господина Левена!»

В этом заключалось ее истинное горе, заставившее ее сразу же забыть все остальное, и уже никакие размышления о том, что только что произошло, не могли его ослабить.

Вскоре еще одна догадка углубила ее душевные терзания: «Господину Левену стало известно, что я целыми часами в ожидании его проезда гляжу на улицу, спрятавшись за оконные ставни, и потому он так уверен в себе».

Мы просим читателя не находить г-жу де Шастеле слишком смешной. По совершенной своей неопытности она даже не догадывалась, на какие ложные шаги может толкнуть нас наше сердце, как только в нем пробудится любовь; никогда еще она не испытывала ничего похожего на то, что с нею произошло в этот мучительный вечер. Рассудок отказывался прийти к ней на помощь, а она не имела никакого житейского опыта. Только два чувства могли до сих пор повергнуть ее в смущение: робость при представлении какой-нибудь высочайшей особе да глубокое негодование против якобинцев, стремившихся пошатнуть трон Бурбонов. За вычетом всех этих теорий, которые воспринимались не разумом, а чувством и лишь на мгновение смущали ее сердце, г-жа де Шастеле обладала характером положительным и мягким, способным в эту минуту только усугубить ее терзания. Мелкие повседневные интересы почти не волновали ее, и это, к сожалению, приводило ее к неосмотрительным поступкам. Она всегда жила в каком-то обманчивом спокойствии, ибо люди, имеющие несчастье возвышаться над общим ничтожеством, особенно расположены благодаря этому заниматься лишь тем, что однажды привлекло их внимание.

Госпожа де Шастеле умела надлежащим образом, и даже не без грации, появляться в большом салоне Тюильри, приветствовать короля и принцесс, угождать знатным дамам, но, кроме этих необходимых талантов, не обладала никаким житейским опытом. Как только она чувствовала свой душевный покой нарушенным, она совершенно теряла голову, и в таких случаях ее осторожность подсказывала ей лишь одно: молчать и оставаться недвижимой. «Дай бог, чтобы я не сказала больше ни одного слова господину Левену», — думала она сейчас.

В монастыре «Сердца Иисусова» одна монахиня, сумевшая овладеть ее умом благодаря тому, что потакала всем ее детским капризам, заставляла ее почти благоговейно исполнять все обязанности простыми словами: «Сделайте это из любви ко мне». Сказать маленькой девочке: «Сделайте это, так как это благоразумно» — нечестивая дерзость, приводящая к протестантству. «Сделайте это из любви ко мне» — согласуется со всем и не влечет за собой размышлений о том, что благоразумно и что нет. Но именно поэтому, даже преисполненная самых лучших намерений, г-жа де Шастеле при малейшем смущении терялась и не знала, как себя вести.

Очутившись на скамье около мраморного столика, г-жа де Шастеле предалась отчаянию; она не знала, где найти защиту от ужасных упреков в том, что могла показаться Люсьену недостаточно сдержанной. Первой ее мыслью было навсегда уйти в монастырь. «Этот обет вечного одиночества докажет ему, что я не намерена посягать на его свободу». Единственным возражением против этого была мысль, что все станут говорить о ней, обсуждать причины, побудившие ее к такому поступку, строить всякие таинственные предположения и т. д. «Мне нет дела до них. Я никогда их больше не увижу… Да, но я буду знать, что они говорят обо мне, злорадствуют, и это сведет меня с ума. Их сплетни будут для меня нестерпимы… Ах, — воскликнула она с еще большей горечью, — эти пересуды только подтвердят господину Левену то, в чем он и так, быть может, уверен: что я распущенная женщина, не умеющая держаться в священных границах женской скромности!» Г-жа де Шастеле была так взволнована и притом она до такой степени не привыкла спокойно обдумывать свои поступки, что совершенно забыла подробности того, что повергло ее в такое отчаяние и стыд. Она никогда не садилась за пяльцы, не спрятавшись за ставни, не услав из комнаты горничную и не закрыв двери на ключ.

«Я скомпрометировала себя в глазах господина Левена!» — почти судорожно твердила она, облокотившись на мраморный столик, к которому подвел ее г-н де Блансе.

«Была роковая минута, когда я могла забыть перед этим молодым человеком ту святую стыдливость, без которой женщина не может рассчитывать не только на уважение других, но даже и на свое собственное. Если у господина Левена есть хоть немного самонадеянности, вполне естественной в его возрасте и как будто сказывающейся в его манерах, когда я следила за ним из окна, я обесчестила себя навеки; забывшись на одно мгновение, я опорочила ту чистоту, с которой он мог думать обо мне. Увы! Мое оправдание в том, что я в первый раз в жизни поддалась порыву необузданной страсти. Но разве можно назвать это оправданием? Можно ли даже говорить об оправдании? Да, я забыла все законы стыдливости!» Она решилась мысленно произнести эти ужасные слова; слезы, стоящие в ее глазах, сразу высохли.

— Дорогой кузен, — напряженно-твердым голосом сказала она виконту де Блансе (но он совсем не обратил внимания на эту мелочь, он заметил лишь интимность, с какой она обращалась к нему), — это самый настоящий нервный припадок. Принесите мне стакан воды, но, ради бога, сделайте так, чтобы никто на балу этого не заметил! — И издали крикнула ему — Если можно, со льдом!

Необходимые усилия, которые пришлось ей сделать, чтобы разыграть эту маленькую комедию, отвлекли ее немного от ужасных страданий. Растерянно следила она издали за движением виконта. Когда он отошел на такое расстояние, что не мог уже слышать ее, она дала волю жестокому отчаянию и разразилась рыданиями, которые, казалось, могли задушить ее; это были горячие слезы глубокого горя и главным образом стыда.

«Я навсегда скомпрометировала себя во мнении господина Левена. Мои глаза сказали ему. «Я люблю вас безумно».

Я призналась в этом легкомысленному юноше, гордому своими победами, нескромному, призналась в первый же день, как только он заговорил со мной. В своем безумии я задавала ему вопросы, на которые едва ли дают право полугодовое знакомство и дружба! Боже мой! О чем я думала?

«Когда вы не находили ничего, что бы сказать мне в начале вечера, то есть когда я ждала и страстно желала услышать от вас хоть слово, была ли причиной этого ваша застенчивость?

Застенчивость, великий боже! (И рыдания чуть не задушили ее.)

«Была ли причиной этого ваша застенчивость? — повторила она с растерянным взглядом, качая головой. — Или то было следствием этого подозрения?