Жизнь волшебника - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда рождается ребёнок, люди говорят: «Началась жизнь». А когда человек умирает, люди
говорят: «Его не стало». Но ведь на самом-то деле у человека и до его рождения были свои истоки.
А когда он умер, его не стало только здесь. Жизнь начинается не здесь, не здесь и завершается. А
по-моему, так она и не завершается вовсе. Так что, душе моей надо лишь поспать, отдохнуть и
топать дальше.
– Только есть ли это «дальше»? – спрашивает из-за спины Иван Степанович, который уже
некоторое время стоит у порога.
Бывший тесть разогрет работой с топором. Его лицо с толстым носом поблёскивает испариной,
рукава бордовой траурной рубашки завёрнуты по локоть.
– А иначе всё было бы слишком примитивным и бессмысленным, – отвечает Роман, не
поворачиваясь, но словно видя его спиной. – Человеческая жизнь, на мой взгляд, имеет не один
смысл, не только тот, что мы ищем здесь.
– Вот как?! – шёпотом, с внезапным большим интересом восклицает Иван Степанович, садясь
на табуретку перед ним. – Как это не один?! Каков же второй? Где он?!
– Первый, доступный нам смысл, – говорит Роман, – состоит в том, чтобы просто жить, радуясь
жизни как процессу. И то, чего мы добиваемся – ну там, сына вырастить, дерево посадить, дом
построить – это лишь его верстовые столбы или игрушки, которыми мы наряжаем нашу жизнь, как
ёлку в Новый год. Хотя и тут мы уже иной раз сбиваемся, более ценя как раз эти игрушки, а не
саму ёлку. И то, что смысл жизни – в жизни самой, в её процессе, мы отчётливо осознаём лишь в
последние годы её, когда она настолько дорожает сама по себе, что ценность блестящих игрушек
просто меркнет. Однако и тут нас ждёт разочарование. Ведь если смысл жизни в самом её
процессе, то, значит, когда этот процесс исчезает, то исчезает и смысл. Так что же, жизнь
бессмысленна вообще, в принципе? Ну, сделал ты там чего-то для других, но для тебя-то – всё!
Игрушки сняты, ёлка пожелтела – пора её на свалку нести. То есть, у каждого человека, как бы ни
была наполнена его жизнь, перед смертью есть мгновение, когда он понимает, что жизнь его на
самом-то деле не имела никакого смысла. Хотя, конечно, это можно осознать и раньше: и в
середине жизни и даже в молодости, что уж, конечно, никуда не годится. Это, кстати, один из
уничтожающих доводов и инструментов Жизни. «Вот видишь, – разведя руки, говорит она кому-
нибудь из нас, – вот такая я. Нет во мне смысла. Вот и подумай. Реши сам, как тебе уйти».
– И что же тогда? – с интересом спрашивает Иван Степанович, хорошо понимая его. – Какой же,
по-твоему, есть смысл ещё?
– А он вынесен за пределы этой жизни. Он находится как раз в том лесу, откуда ёлки приносят.
И доступен лишь нашей Душе. Но не сознанию. Собственно, само отсутствие истинного смысла
здесь как раз и свидетельствует о существовании другой нашей ипостаси. Во всяком случае, её
существование становится тогда вполне логичным и необходимым, так сказать, для полноты
картины.
– Хочу понять: ты что же, говоришь о нашем существовании в некоем мире, где обитают
Христос, Бог-отец, ангелы, архангелы, черти, Будда и прочее, прочее, прочее?
– Да нет же, нет, – отмахивается Роман, – всё это образы и условности, придуманные здесь. На
деле же там такая грандиозная картина, которая, что называется, не для наших умов. Нам её
невозможно вообразить. Сам для себя я называю её просто – Большая Жизнь.
– Но, может быть, этот мир – лишь фантазии ума, работающего в силу некоторых обстоятельств
в ином режиме? – спрашивает Иван Степанович. – Ну, вроде инстинкта самосохранения, чтобы
психика не страдала?
– А чего бы это нашей безжалостной, жёсткой природе беспокоиться о нашей психике? Никакой
гуманностью она не озабочена, она просто такая, какая есть, и всё. Я тоже думал: мало ли что
могло мне привидеться там, где, как мне кажется (или в самом деле), я был? Но ведь если бы мой
мозг метался в поисках хоть какого-либо смысла, чтобы, как вы говорите, облегчить страдания
психики, то он предлагал бы мне вариант за вариантом. А он не мечется. Он без всяких сомнений
выдаёт лишь одно.
– Ладно, допустим, что всё это так, – соглашается дотошный Иван Степанович. – Но что же
тогда делать здесь?
– Жить, как живётся, искать счастье и смысл жизни, которого у нас на самом-то деле нет.
– Но почему бы истинному смыслу Большой Жизни не приоткрываться уже тут? Ну, хотя бы в
последнюю минуту, чтобы уход не был таким горьким?
– Так вы же провожающим успеете о нём шепнуть. И тогда уж совсем обессмыслите их жизнь –
они здесь ничего искать не станут. И тогда что? А то, что жизнь человеческая замрёт. Э-э, каких
только хитростей ни придумывали люди, чтобы как-нибудь весточку оттуда передать, да, увы, – не
получается. Именно поэтому люди иногда заключают, что дальше ничего нет. А это значит лишь то,
554
что все информационные фильтры мироздания работают безотказно! Нельзя допустить, чтобы
один мир разрушался информацией другого.
– Но ты-то, выходит, постиг этот второй, потусторонний смысл, если с таким, можно сказать,
пренебрежением отзываешься о собственной жизни? – чуть язвительно замечает Ирэн.
– Нет, не постиг. До тех пор, пока я остаюсь здесь – этот смысл для меня недоступен. Моё, как
ты говоришь, пренебрежение от другого. Я ведь уже говорил. Просто всю свою будущую жизнь я
вроде бы как прожил. Прожил даже то, что мне могло бы ещё предстоять…
– Как это?! – едва не в голос спрашивают они оба.
– У меня была масса времени, чтобы пережить в воображении сотни вариантов своего
возможного будущего. И я пережил их все. Удивительно даже: я всю жизнь страдал, что жизнь моя
слишком коротка, а сам закончил её с перевыполнением плана, досрочно. Да ещё так ветвисто.
– Но одно дело – воображать и другое – жить – с сомнением замечает бывший тесть.
– Всё зависит от умения полноценно и полно переживать воображаемое. Я прошёл по каждому
из вариантов день за днём, шаг за шагом. От реальности это отличается лишь тем, что там всё
происходит быстрее. Но все открываемые истины, переживания, чувства так же реальны и
правдивы. Сейчас я знаю, например, чувства отца, у которого женится сын или когда у него
рождается внук. Я знаю, что такое старость, опыт, мудрость. Причём, всё это прожито не в одном
экземпляре, как бывает в жизни, а во множестве.
– Удивительно! – восклицает
