Богдан Хмельницкий - Михайло Старицкий

— Куда шла?

— К нему... к волоху... несла записку, гетманша хотела непременно увидеться с ним сегодня.

— А! Так они видятся?

— Да... каждый день... уже давно... С тех пор, как гетман уехал... в северной башне есть потайной покоик. Из башни два выхода... одним они входят, другой я сторожу.

— Ключ, ключ есть ли у тебя?! — рванул ее за плечо Тимко.

— Есть, есть... — залепетала Зося, указывая на снурок, висевший у нее на шее.

Одним движением сорвал Тимко с Зоей ключ и, обратившись к татарам, приказал отрывисто:

— Прикончить эту тварь и — никому ни слова!

Через четверть часа во дворе Чигиринского замка суетились конюхи — седлали лошадей для гетманенка и его свиты, который должен был выехать по неотложным войсковым потребам в Золотарево на один день,

Уже совсем вечерело, когда оседланных лошадей подвели к крыльцу замка. Двери распахнулись, и на крыльцо вышел Тимко в сопровождении нескольких козаков.

— Послушай, —произнес он громко, обращаясь к кому-то, стоявшему на пороге, — посла не отпускать, я завтра вернусь об эту пору и передам все сведения гетману. Да и волоху скажи, чтоб задержался еще на несколько дней: нам надо проверить всю казну, которая у него на руках...

Тихая ночь. Все заснуло в Чигиринском замке, ни один огонек не мелькнет в высоких, черных окнах; кругом безмолвно тихо, только издали слышен сонный окрик часовых. Темное звездное небо раскинулось над темною землей.

По крутым, высеченным в стене ступенькам пробирается осторожно Елена. В руке ее нет фонаря; она идет ощупью; дорога известна ей хорошо. Но вот она остановилась и тихо стукнула, в ответ раздался такой же тихий шорох; дверь растворилась, и чьи-то сильные руки охватили ее крепко-крепко и почти внесли в небольшую комнату. Эта каменная клетка была чрезвычайно мала. В ней не было окон, небольшая дверь с одной стороны вела в нее, дверь же, сквозь которую вошла Елена, была замаскирована какою-то старинною картиной; каменные, грубой кладки стены были увешаны коврами, половину комнаты занимал широкий оттоманский диван, покрытый шелковыми подушками и коврами, в другой стороне стоял небольшой столик с горевшей на нем масляной светильней, еще две небольшие скамеечки помещались по сторонам. Потолок был сводчат и низок; очевидно, это таинственное помещение скрывалось где-нибудь в толще огромных замковых стен.

— Ты? Ты уже здесь? — прошептала Елена, обвиваясь руками вокруг шеи итальянца.

Несколько мгновений в комнате не было слышно ничего, кроме горячих поцелуев.

— Елена! Жизнь моя, повелительница моя! — заговорил итальянец, не выпуская ее из своих объятий. — Я послушался тебя, я явился, хотя бы мне пришлось заплатить за это жизнью, но нам надо сейчас же расстаться, не из-за меня, а из-за тебя, — ведь этот зверь, вероятно, следит за нами...

— О нет, — перебила его с улыбкой Елена, — он уехал в Золотарево, я слышала сама, как он отдавал распоряжения... Вернется только завтра к обеду.

— Быть может, это сделано нарочно, чтобы поймать, накрыть нас?

— Будь спокоен, я выпытала его, он еще не знает ничего, он только догадывается. У него нет доказательств, но так продолжаться не может... Ты должен найти способ убрать его с нашей дороги...

— Я твой раб, — ответил итальянец, — прикажи — и исполню...

— А он мечтал о моей любви, дурень! — зло рассмеялась Елена. — Я смеялась, издевалась над ним, но должна была играть с этим животным, а он верил, верил... дурак!

— Бедняжка! — вскрикнул со смехом итальянец.

— Что было делать, иначе бы это животное растерзало нас. Ха-ха-ха! А что бы было с ним, если б он увидел тебя в моих объятьях?

Вдруг дверь порывисто распахнулась, раздался дикий, хриплый крик, и на пороге показался Тимко. Лицо его было безумно. Он впился глазами в обнимавшую итальянца Елену и с поднятым в руке кистенем ринулся с диким ревом на них.

Появление Тимка было так неожиданно, лицо его было так свирепо, что ужас неминуемой смерти охватил сразу и скарбничего, и Елену. Инстинктивно схватился он, ища оружия, но Тимко был уже тут... С хриплым криком: «Вот что бы он сделал!» — он одним ударом кистеня. повалил итальянца на землю.

— Тимко! Тимко! На бога... что хочешь? Твоя, твоя навеки! — закричала в отчаянии Елена, стараясь схватить его за руку, но Тимко не понимал ничего.

Раздался второй тяжелый удар; из проломленного черепа хлынула темная масса. Тимко наступил на труп ногою и с безумными, потерявшими мысль глазами, с пеной у рта ринулся на Елену.

— Тимко, Тимко! На бога! — вскрикнула Елена и вдруг встретилась глазами с его взглядом. — Он обезумел! Спасите! — вырвался из ее груди нечеловеческий крик; она бросилась в противоположную сторону комнаты.

Но Тимко, не отвечая ничего, с диким криком кинулся на Елену. С отчаянным воплем ухватилась она за Тимка руками, но он с силою опрокинул ее; к лицу ее приблизилось безумное, исступленное лицо, и две железные руки впились клещами в ее шею.

— Вот что бы он сделал... вот что бы он сделал!.. — повторял он хрипло, впиваясь в мягкое, упругое тело.

Раздался сдавленный стон. Тонкие пальцы Елены еще раз судорожно вцепились в руки Тимка... и голова ее запрокинулась, пальцы разжались и руки бессильно упали по сторонам...

LXXVIII

Уже две недели, как отаборился Богдан своими главными силами под Берестечком {453}; сначала он было перешел через Стырь, а потом снова переправился назад и повернул войска фронтом к реке, упершись тылом в непроходимые болота. Правое крыло его спряталось за темное чернолесье, а левое прикрыли изрытые оврагами возвышенности, на выступе которых и сидело над речкой Стырь местечко; центр занимал широкую равнину. На покатостях того же самого плоскогорья, подальше от Берестечка, в арьергарде гетманских войск, расползлись по холмам саранчою татары; только белый шелковый намет самого хана издали казался среди темных масс серебристою чалмой.

У роскошной гетманской палатки стоит татарская стража. Целые, десятки сердюков* лежат за палаткой и пьют чихирь **, мурлыча какую-то монотонную, унылую татарскую песенку. В почтительном отдалении расположилась вокруг дымящегося котелка, сидя и лежа вповалку, группа рейстровиков; за ними возвышаются светлыми конусами еще две палатки, а дальше пестреют уже серыми пятнами по зеленой равнине возы, палатки, курени с копошащимися везде и снующими по всем направлениям массами люда, напоминающими всполошенный муравейник. Не видно конца этого колоссального муравейника, дальние контуры его сливаются с сизою мглой, висящей над всем лагерем какою-то синеватою дымкой. Солнце уже зашло, и в надвигающихся сумерках, словно светлячки, стали выхватываться медно-красные огоньки костров. Над лагерем стоит то поднимающийся, то падающий гул; но в этом гомоне не слышно оживленных радостных звуков; вообще, вследствие ли ползущего сумрака, или подымающегося из болот тумана, картина лагеря производит какое-то давящее впечатление.

* Сердюки — наемная гетманская охрана.

** Чихирь — молодое, неперебродившее вино.

В группе козаков идут отрывистые, ленивые разговоры, — скажет кто-либо слово — и замолкнет; ответит на него или заметит что по поводу сказанного другой — и снова упадет молчание.

Заметно, что козаки удручены какою-то тоской и пали духом.

— А и скука же, братцы, у нас, — заговорил сидевший тут же Лысенко-Вовгура, — на кого ни глянь, — исподлобья всяк смотрит, словно чует, что придется схоронить здесь и славу, и волю! Где же это видано? Стоим в болотах, мокнем напрасно, а ляхи беспрепонно черною хмарой нас облегают.

— А это потому, — горячился стоявший у костра козак, — что гетман наш, кажется, сам в басурманы пошился да и нас хочет всех турку отдать!

— Чтоб нас под басурманы? — загалдели кругом встревоженные козаки, и многие повскакивали на ноги.

— Да никогда не быть этому! Мы за веру святую да за свою землю проливали кровь, а теперь землю отдай снова панам, сам в ярмо полезай, как и прежде, да еще бросай святой крест под ноги поганых!

— Э, коли так, — кричали другие, — так мы иначе: уж как нам ни дорог свой край, а бросим, ей-богу, бросим! Вот в Московском царстве, от Пела и по Дон, много вольной земли, — бери, сколько за день обойдешь или объедешь, и льготы пресличные, и никто тебе веры не трогает, потому что все православные: и царь, и уряд, и паны, и подпанки! Уж сколько наших перебралось туда!

— Почитай что половина поспольства, — заметил кто-то из дальних.

— Верно, братцы! Туда и рушать, ежели что, — загомонили многие голоса, — главное дело, что там, на новых землях, ни пана, ни жида.

В это время отмахнулась пола гетманского намета и оттуда вышел генеральный есаул Гурский {454}, родом из Киева, уполномоченный гетманом чуть ли не властью главнокомандующего; его сопровождал Тетеря.

Козаки притихли и принялись за кулиш, а татары бросились на свои посты.