Браки во Филиппсбурге - Мартин Вальзер

И долго еще, не один месяц спустя после этого события, она все рассказывала и рассказывала о нем. Всем до единого посетителя подробно расписывала она испытание своей памяти. Но юный Альвин чувствовал себя не в своей тарелке при мысли об этом событии. Он удивлялся, что мать поднимает теперь столько шуму вокруг своей памяти. Прежде она самое большее смеялась над всем этим, когда ей делали комплименты, и даже сама чувствовала себя не в своей тарелке, когда о ее памяти слишком много говорили. Альвин начал стыдиться того, что сотворили высокие господа с его матерью. Они позволили себе, представлялось ему, нечто неприличное по отношению к ней, он и сам не знал, почему так расценивал это событие, но чувствовал какое-то отвращение, когда мать начинала о нем рассказывать, когда начинала выхваляться, она, которая прежде не любила даже, чтобы ей напоминали о ее памяти, теперь выхвалялась, повторяла одобрительные слова высокопоставленных господ и каждый раз заканчивала свое повествование бессмысленным предложением: пусть, мол, хоть кто-нибудь попробует сделать, как я. Теперь Альвин понимал, почему он тогда испытывал стыд за свою мать. Господа сделали из его матери зоологическую сенсацию, цирк, ярмарочную забаву, коллегу «дамы без живота» или укротительницы блох; они развлекались тем, что она благодаря своей собачьей памяти браво подавала, точно поноски, пальто и шляпы, и ни одну вещь не перепутала.

Так со временем Альвин совсем иными глазами стал смотреть на славу матери. Эта печальная слава послужила ему стимулом, таким же стимулом, как и судьба преждевременно сошедших с дистанции жизни родственников. Он рад был, что матери уже нет в живых. Рад был именно из-за этой несчастной славы, ведь мать, чем старше становилась — когда уже давно не работала гардеробщицей и уже давно стала госпожой президентшей, — все больше настаивала на этой славе и при каждом удобное случае, особенно во время спортивных празднеств, вспоминала самым смехотворным образом свои успехи, свои лучшие времена, словно хотела дать понять всем спортивным звездам и другим выдающимся гостям, что и она была некогда чем-то вроде рекордсменки или даже артистки и великой искусницы. Это было у нее настоящей манией, и в конце концов даже своего рода психозом.

Альвин не собирался забывать свое происхождение. Мысленным взором он постоянно, словно свое удостоверение личности, словно фотографию, видел начертанные в памяти слова: выходец из низов. Отец его был когда-то бухгалтером и, не найдя способа сделать на этом поприще добротно сколоченной карьеры, попытался — что отвечало его склонностям — в спорте найти возможность подняться наверх; ни в какой иной области отец Альвина, при его образовании и способностях, не смог бы добраться до кресла президента. Но тем самым он все-таки подал сигнал.

Примером своей жизни он заставил обратить внимание на семью Альвинов, дал понять, что в их семье таится огромный запас энергии, — этого оказалось достаточно. Ну, и конечно, он мог составить кое-какую протекцию сыну. Правда, не столь активно, как это охотно расписывали его невежественные родичи, таким могуществом он никогда не обладал. Но в Совет по радиовещанию адвокат Альвин был избран: как представитель интересов Спортсоюза. Этот первый политический пост он получил действительно благодаря влиянию и авторитету отца, ибо к спорту имел лишь то отношение, что был сыном президента Спортивного союза земли.

Он понимал, что ему, чтобы пробиться наверх, придется действовать совсем иными методами, чем, к примеру, кому-нибудь из семьи фон Заловов. Не то чтобы он собирался преступить черту закона, но ему придется и с самим собой, и с людьми, что встретятся на его пути, обходиться жестче, чем такому вот фон Залову. Ему некогда ждать, пока его натура, его деловитость обнаружатся сами и будут признаны, он должен сам себя чеканить, как монету, и должен эту монету предложить, быстро пустить в оборот, чтобы она попала в руки множества людей.

Слава Богу, Ильза его понимала. Женщина стройная, скорее худощавая, она умела думать быстро и напрямик. Правда, у нее, урожденной фон Залов, времени в запасе было достаточно и уверенности хоть отбавляй, но она так хорошо понимала Альвина, что он иной раз с удивлением ловил себя на мысли, что различия между фон Заловом и неким Альвином не столь уж, пожалуй, велики, как ему представлялось. Жена подстегивала его, требуя доказать поскорей, что у нее, урожденной фон Залов, были все основания выйти за него замуж. Так и случилось, что супруги Альбины шли вперед плечом к плечу, сжав зубы и напрягши все жилы на шее, ведь подбородок нужно было энергично устремлять вперед к высоким целям. Иной раз они казались спринтерами, что стартовали вдвоем на одной дорожке, чтобы легче было подстегивать и поддерживать друг друга против конкурентов, бежавших каждый за себя по соседним дорожкам; Альвин и Ильза так тесно жались на своей дорожке, что чудом было, как они не путают друг другу карты. Часто в обществе, в разговоре, поддерживая друг друга, оба одновременно, хотя заранее условиться они никак не могли, говорили одно и то же, слово в слово, боясь, как бы другой не опоздал сказать своевременно то, что в эту минуту следовало сказать для их престижа и успеха.

— Ну вот, что я говорила: еды никакой нет, — шепнула Ильза Альвину, не преминув отставить худой локоть и подтолкнуть Альвина в бок, не со злостью, не сильно, не так чтобы причинить боль, а чтобы зафиксировать в памяти мужа на достаточно долгий срок тот факт, что ее предсказание опять, в который раз, сбылось. Она любила подобные мнемонические приемы, строя всю свою супружескую жизнь по системе очков; они очень точно все подсчитывали и хранили в общей памяти, кто, когда, в каком вопросе был прав, а кто неправ, Ильза была куда осторожнее в суждениях, чем ее частенько слишком несдержанный муж, при подведении итогов месяца оказывалось, что она ведет со значительным преимуществом по очкам. И это супружеское единоборство было не просто игрой, оно было средством, при помощи которого госпожа Альвин муштровала своего мужа в вопросах семейной внешней политики, воспитывала в нем сдержанность, благоразумие, умение правильно использовать свои таланты. Нет сомнения, она любила его, но еще более тесную с ним связь она ощущала как его наставница, как источник его самосознания, как тренер в жизненной борьбе, одновременно оружейник и королева, из любви к которой он должен всего добиться. Госпожа Альвин жила очень экономно, это было незаурядной чертой ее характера. До замужества она, изучая психологию, избавилась от всех и всяких иллюзий — не так уж много их было у нее, — но перешла затем на юриспруденцию, считая эту науку еще более полезной. Человеческую природу, как полагала госпожа Альвин, она видела насквозь. И оттого постоянно чувствовала уверенность в себе и снисходительное превосходство над теми, кто строил воздушные замки, болтая о красках или музыке, и предавался до потери сознания своим переживаниям. Госпожа Альвин не растрачивала себя по пустякам, она презирала увлеченность и самозабвение. Альвин гордился тем, что жена его, посмотрев фильм, уже вставая и выходя из зала — когда другие еще целиком находятся во власти картины, смущенно отирают слезы и не смеют поднять друг на друга глаза, — могла громко и ничуть не стесняясь высказывать резкие суждения об увиденном. Постоянной склонностью к иронии Ильза заслужила репутацию остроумной женщины. Муж всячески, когда и где только мог, способствовал укреплению этой репутации, считая, что в один прекрасный день использует разнообразные достоинства жены для построения своей политической карьеры.

Адвокат Альвин единым взглядом окинул собравшееся на помолвку общество, что постепенно стекалось в Зеленый салон, рассортировал его, всех по достоинству оценил. Нынче вечером он станет разговаривать прежде всего с Гарри Бюсгеном — могущественный редактор был из всех присутствующих самым полезным ему здесь человеком. В тот же миг, когда он это подумал, он почувствовал локоть жены у своего бока, и она, улыбаясь приветливо во все стороны, шепнула ему так, словно прошипела:

— Бюсген здесь.

Он кивнул, показывая, что тоже видит Бюсгена, повернулся при этом в ту сторону и так долго держал рюмку с коньяком, чуть приподняв ее перед собой, пока взгляд Бюсгена не упал случайно на него, тогда он быстро поднес рюмку ко рту, на мгновение застыл, словно удивленный и обрадованный, и что-то зашептал (но так, что Бюсген наверняка заметил) жене об этом для вида, и она посмотрела в ту же сторону и изобразила на лице радостное удивление. Альвин поднял было рюмку повыше, приветствуя Бюсгена и словно бы не замечая присутствующих, но тут же качнул головой, нет, тот достоин большего, так обидеть себя и почитаемого им редактора он не может, и, громко крикнув жене, от которой успел отдалиться, что спешит приветствовать сердечного друга, устремился, энергично расталкивая всех, к Бюсгену. Прежде, однако, все-таки убедившись, что господин и дама, с которыми Бюсген стоял у окна, не слишком-то, видимо, много значили для редактора, чтобы он прогневался на Альвина за вмешательство. Несмотря на это, он, разумеется, извинился за вторжение, использовав одновременно свое извинение как комплимент Бюсгену: у него недостанет духу даже с риском быть или показаться невежливым не отметить присутствие на этом приеме такого человека, как Гарри Бюсген; ради того, чтобы завязать с ним беседу, считает он, стоит приложить усилия и пойти на риск. Альвин обратился с извинениями и к единственной даме маленького кружка, которому он помешал. Не знай Альвин, что редактор предпочитает женщинам мужчин, он никогда не рискнул бы помешать Бюсгену в беседе с этой дамой, ибо этой дамой была Сесиль. Помешать беседе влиятельного лица с Сесилью было бы большой глупостью со стороны помешавшего. Сейчас Альвин секунду-другую сомневался, не прогневит ли все-таки его появление Бюсгена. Ведь вполне допустимо, что в присутствии Сесили даже у этакого Бюсгена кровь опять побежала в нужную сторону. А что Сесиль на него за вмешательство не прогневается, он знал наверняка. Он поцеловал ей руку, выпрямился и выразил на лице свою горячую симпатию и все свое сердечное влечение, показав Сесили, что он все, все кладет к ее ногам, свое настоящее и свое будущее, главное же — свое будущее! Поняла она его? Почувствовала, что ради нее он совершит невозможное? Он, не стесняясь, впивался в нее самыми многозначащими взглядами. А чего собственно! Она же что-то вроде артистки! Носит смелые туалеты. Цвета, действующие на него как признания. В ушах ее покачивались нынче подвески, которые обособляют ее в его глазах от всего этого общества, ставят ее вне закона, превращают в дикарку! Да разве она не жестокая соблазнительница? Не напрасно же носит она все это! Все, что на ней, имеет свой смысл, свое значение. Надо думать, она не слишком-то щепетильна. Что ж, пожалуйста, его она получит в любую минуту, стоит ей только взглядом намекнуть, подать самый чуточный сигнал. И почему это она до сих пор не зашла к нему или хоть не позвонила, ей же известно, что он адвокат Бенрата, стесняется она, что ли, не хочет признать, что имеет отношение к этому делу, Бог мой, не может эта женщина быть столь наивной, об этом же все говорят, и по опыту известно, что любой слух распространяется, как круги по воде от настоящего камешка…