Дети Капища - Ян Валетов

Али-Баба был еще не вполне адекватен. Кровопотеря, не очень качественный, скорее всего, просроченный наркоз, болевой шок. Тем более что после окончания операции Красавицкий обезболивающих ему не колол. Зашили и радуйся! Антибиотики, правда, вводили — по необходимости. Ранения были опасными. Сергеев вспомнил, как сыпались коричнево-серые чешуйки с торчащего из плеча Али-Бабы заточенного электрода, как хлестала кровь из простреленной ноги, и поблагодарил Бога за то, что этот гений террора доплелся до дверей Госпиталя. Без антибиотиков араб уже начал бы умирать от заражения крови и горячки. А вместе с ним умерли б надежды на завершение сделки. А так…

Он лежал на белых, хоть и основательно застиранных простынях, с серым, цвета второсортной муки, лицом и больными глазами раненого оленя. Лоб его был густо покрыт испариной, мелкие капельки россыпью рассеялись над верхней губой, прячась в отросшей щетинке. На виске желтела залитая йодом царапина, веки припухли, и от этого жалобный взгляд стал еще более выразительным.

— Здравствуй, Али-Баба, — сказал Сергеев по-русски и сел на стоящий в изножье стул.

— Ждраштвуй, — прохрипел Али и облизал распухшим языком сухие, потрескавшиеся губы. — Я хочу пить. Ошень.

Нянечка возникла у Михаила за спиной, заплескалась наливаемая в стаканчик вода, и через секунду араб с жадностью приник к питью.

— Лучше б ты меня дождался, — продолжил Сергеев по-английски, — что тебе стоило — задержаться на сутки на дебаркадере. Ты же знал, что я приду. Знал, что я хочу сделать этот бизнес.

— Какой сегодня день недели? — спросил Али-Баба. — Давно я тут лежу?

День недели так сразу было не вспомнить — Сергеев присмотрелся к циферблату своих наручных часов.

— Вторник, двадцатое ноября.

— Я здесь два дня?

— Чуть меньше. Что произошло? Ты помнишь?

Он кивнул головой.

— Помню. Дети. Девочка и два мальчика. Она плакала в развалинах. Рыдала. И я пошел.

«О черт! — подумал Михаил. — Убийца, террорист, бандит, которого разыскивает Интерпол, бежит, как щенок, на детский плач из развалин, где за каждым камнем притаилась смерть. Рефлекс — плачет ребенок, надо спасать. И тот же человек взрывает поезда вместе с пассажирами и вокзалами, пускает ко дну паромы, разносит на куски самолеты. А в тот момент, когда он, может быть впервые в жизни, поддался порыву, плачущая девчушка хладнокровно расстреливает его вместе со спутниками».

— С тобой были двое — они живы?

— Нет. Она их убила.

— Ты видел это?

— Как тебя, — ответил араб, с усилием выдавливая из себя слова. — Я пока не могу об этом говорить.

— Миша, — тихо попросил Красавицкий от дверей, — ты его не напрягай. Нельзя сейчас.

— Когда ты должен выйти? И где?

Али-Баба опять облизнул губы (на этот раз язык оставил влажный след) и промолчал.

— Послушай, — Сергеев был дружелюбен, но тот, кто хорошо его знал, мог бы отметить, что это дружелюбие дается Михаилу нелегко. — Я не стараюсь выведать у тебя секреты. Они мне без надобности. И, веришь, я не о тебе забочусь. На тебя мне, собственно говоря, наплевать! Понимаешь?

Араб кивнул и поморщился от боли в раненом плече и затекшей шее.

— Мне нужно, чтобы наша сделка состоялась. Все равно как. И, раз без тебя она состояться не может, значит, она состоится с тобой. Когда ты должен быть в точке рандеву?

— Двадцать третьего, — сказал Али-Баба, — не позже 23.00. И не раньше семи вечера.

— Где?

Али-Баба на мгновение замялся. Ему явно не хотелось вручать свою судьбу в руки Сергееву. Впрочем, на его месте Сергеев не горел бы желанием вручать свою жизнь в руки Али-Бабы. Это как раз было совершенно разумной реакцией. Но при трезвом размышлении становилось понятно, что деваться-то, собственно говоря, некуда. Можно, конечно, было и помолчать, но тогда пребывание здесь в качестве раненого могло плавно преобразоваться в пребывание здесь же в качестве пленного. Разница была существенная. Для того чтобы не понимать разницу в статусе, нужно было быть непроходимым дураком. Араб был кем угодно, но только не дураком.

— За Петропавловка… — он повел глазами, что-то разыскивая в комнате. — У меня в рюкзаке GPS. Там есть метка.

— Одна точка?

— Если бы ты пришел вовремя было бы две.

— Это далеко от границы?

— Практически на ней.

— Истомин готовил окно?

Секунд тридцать Али-Баба смотрел на него молча и становился еще более измученным и мрачным, хотя стать еще мрачнее было задачей сложной, почти нерешаемой.

Потом араб медленно, чтобы не потревожить раны, отрицательно качнул головой.

«Вот так-то, — подумал Сергеев, — с предположениями я попал точно в дырочку. У каждого своя игра. Судьба играет с человеком, а человек играет на трубе. Ну? И как теперь прикажете вести свою партию? Он же и мне не верит ни на грош!»

— Ты представляешь, что будет, когда он поймет, что ты играешь не в его игру? Представляешь?

— Да, — ответил Али-Баба. Он даже попробовал улыбнуться, но вместо улыбки получилась страшноватая гримаса. — Если ты спросишь меня, хорошо ли я подумал, я опять скажу «да».

Сергеев вздохнул обреченно.

— Ты имеешь основания ему не верить?

— Я имею привычку не верить никому. Потому и жив.

— И как ты собираешься забрать груз?

— Ты принес образец? — ответил он вопросом на вопрос.

— Да, — сказал Сергеев. — Образец со мной. Но вывезти этот контейнер и вывезти то, что я видел там, в Киеве, — задачи разной степени сложности. Ты не сможешь все это перетащить без помощи Истомина. Ни в Восточную Республику, ни в Россию…

Али-Баба, несмотря на постоянную боль, мучавшую его, нашел силы все-таки улыбнуться. И не просто улыбнуться, а с определенной степенью умственного превосходства, чуть ли не с жалостью к слабоумию собеседника. Не будь араб тяжело ранен, как пить дать, схлопотал бы в лоб. У Михаила даже кулаки сжались рефлекторно.

— Я никому не рекомендовал бы иметь Истомина во врагах, — произнес Сергеев тихо, не сводя глаз с собеседника. — Кстати, так же говорят и обо мне.

— Наивный ты человек, Михаил. Или хочешь таким казаться. Истомин съест и меня, и тебя, если ему будет надо.

— Меня пока не съел.

— Меня тоже. Но думаю, что собирался.

— Поэтому ты полез в Зону сам?

— Ты думаешь медленнее, чем он. Уверен, что в точке рандеву, которую готовил Константин Олегович, меня бы разнесли на куски.

— Ну уж, не думаю… — возразил Сергеев. — Это совсем ни к чему. Скорее уж, тебя бы взяли с шумом, криком и телевидением. Что толку распылять тебя на атомы? От этого Косте новые звездочки на плечи не упадут. Но я не уверен, что Истомин задумал сделать с тобой такое…

— Значит, ты плохо его знаешь.

— В отличие от тебя, я знаю его много лет.

— Тогда ты знаешь… — начал Али-Баба.

— Что он работал на тебя? — перебил его Сергеев, улыбнувшись уголками рта. — Я догадывался. Но, если ты спросишь меня, был ли Истомин твоим человеком, я отвечу: «Не знаю. Думаю, что не был».

— Я тоже так думаю, — отозвался араб. — Именно поэтому и решил выйти сам.

— И груз забрать — тоже сам?

— Ну я же трезвомыслящий человек! Оооо-хх! — заскрежетал он на вздохе.

У Али-Бабы сбилось дыхание и лицо стало настолько землистым, что Сергееву показалось, что раньше на нем был румянец. Если бы Красавицкий не покинул комнату, чтобы не мешать разговору, то лететь бы Михаилу отсюда кубарем за жестокое обращение с ранеными. Но Тимура в комнате не было, а результат от разговора следовало получить как можно быстрее.

— Дай пить, — попросил Али-Баба совсем тихим, хриплым голосом. — Не могу. Горло сохнет.

Сергеев встал и налил воды в старую фарфоровую чашку. Кофейная эмаль местами потрескалась, взялась тонкой паутинкой, напоминающей патину, ручка была аккуратно приклеена. На боку чашки поблекший Винни-Пух бежал куда-то с некогда розовым, а ныне практически бесцветным Пятачком. Над ними реял в воздухе воздушный шарик. Вид у сказочного медведя был жалкий. Сказочный поросенок исчезал, и оставшуюся жизнь Винни должен был прожить один на один с воздушным шариком — легким, как пустые надежды.

«Что со мной? — подумал Сергеев. — Что за дикий ассоциативный ряд? Это же просто чашка. У нас с Викой была точно такая. Я купил ее как-то для Маринки. Она тогда еще была Мася, а не Маринка. Маська. Масяни этой жуткой, компьютерной еще не было. Это точно. После того как она появилась, Маринка просила не называть ее Мася. Я даже помню, где стояла эта чашка. У Вики на кухне, в шкафчике над мойкой. Потом…

Потом я видел ее там. В развалинах. Она лежала наполовину погруженная в покрытую коркой грязь, неприлично сверкая необъяснимо чистым боком и ярким рисунком на нем. По ее краю ползла огромная изумрудная муха. Воздух был заполнен низким гулом — над развалинами роились мириады мух. Они откладывали личинки в гниющую под жарким солнцем плоть и плодились, плодились, плодились…»