Драматургия Югославии - Мирослав Крлежа
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А д а м (стоит лицом к публике). Итак, я пошел к Бартолу, главному обвиняемому по делу «Фортуны», к своему другу детства — мы были знакомы еще до войны. Пришел я, очевидно, в неудачный момент, и четверть часа мы бесполезно обменивались бесцветными словами, слова эти гонялись друг за другом, словно взбесившиеся мухи поздней осенью. Хорошо, что я захватил шляпу, по крайней мере руки были заняты, когда наступали длинные, томительные паузы… (Поворачивается и, нарушив все театральные условности, входит в комнату Бартола с просцениума. Он стоит в сторонке и от неловкости крутит в руках шляпу.)
Бартол продолжает прибирать комнату, словно не видя гостя. Пауза. Когда послышались первые слова банального напева Уличного певца, Бартол остановился, нашел в кармане мелочь и бросил из окна во двор. Он стоит у окна и слушает пение. Адам следит за всем этим с недоумением. И хотя песня доносится из глубины двора, под аккомпанемент гармоники, слова слышны совершенно отчетливо.
У л и ч н ы й п е в е ц.
«Говорят, что вечером погибла птица,
Раненая птица, птица без гнезда.
Струн аккорд уже не повторится,
А на небе не сияет ни одна звезда…».
Б а р т о л (больше для себя). «Раненая птица, птица без гнезда…».
А д а м (для того чтобы хоть что-нибудь сказать). Странно, сегодня весь день меня преследовала эта мелодия.
Б а р т о л (раздраженно). Тише!
У л и ч н ы й п е в е ц (продолжает).
«Тщетно я ищу ее на улицах пустынных.
Спрашиваю незнакомых и друзей старинных.
Скованные страхом, замерли слова.
Лишь слепые говорят: она мертва».
Уличный певец еще не успел закончить песню, когда во дворе раздаются громкие протестующие крики: «Вон отсюда! Кто вам разрешил входить во двор? Убирайтесь! Где председатель домового совета?», «Тише, я слушаю трансляцию матча! Где товарищ председатель?», «Это свинство! Пошел вон, я спать хочу!» Слышно, как спускаются шторы, хлопают окна. Где-то дребезжит стекло. Последний плачущий, протяжный звук гармоники, и наступает тишина.
Бартол, который напряженно прислушивался, устало закрывает окно.
Б а р т о л (снова принимается за уборку комнаты). Разве это люди… Волки! И так каждый день. Скоты!. А ведь должны знать: это я просил его приходить вечером, чтобы разбудить Веру. Скоты!
А д а м. Да, в самом деле, Бартол, я забыл тебя спросить, как Вера? Я уже давно ее не вижу, а тогда, знаешь, после несчастья с вашей дочерью, ну, два года назад, так ведь? Я как раз был за границей… Поверь мне, я много думал о тебе и о Вере. Если не ошибаюсь, я писал тогда тебе…
Б а р т о л. Ты написал Вере.
А д а м. Да, Вере. Она мне нравилась как актриса. По-моему, она самый большой талант в нашем балете за последние два десятилетия.
Б а р т о л (грубо). Она никогда не читала твоего письма. Когда оно пришло, я бросил его в печь. Для Веры Мария не умерла, понятно? А почему нам считать ее мертвой, тело-то ведь не было найдено?
А д а м. Прости, пожалуйста, видимо, здесь недоразумение: я тогда читал в газетах…
Б а р т о л. Большая важность — ты читал. И другие читали! Ну и что вы прочли: «Мария Финк, ученица балетной школы, дочь когда-то знаменитой балерины Веры Финк, покончила жизнь самоубийством, бросившись в Саву из-за несчастной любви». Гнусная ложь! Выдумки! Впрочем, зачем ты пришел ко мне? Уж конечно, не ради того, чтобы полюбоваться, как я убираю комнату…
А д а м. Поверь, Бартол, я уж и не знаю, с чего начать, мы ведь старые друзья…
Б а р т о л. Ну конечно, ты явился из-за этого свинства в газетах. Ты что же, ищешь тему для нового романа или драмы? Все это примитивная ложь! Завтра на процессе я опровергну обвинения… Скоты!
А д а м. Интуитивно я чувствую: ты не виноват, Бартол. Я пришел сказать тебе, что верю в твою невиновность. Я не юрист, но история с «Фортуной» мне кажется просто недоразумением. Да и твои отношения с Петром, хоть это продолжается уже не первый год, тоже недоразумение. Нет, разреши мне сказать все, что я думаю, ради чего я и пришел… Да, я понимаю, Петр бывает невыносимым. Послевоенная жизнь сделала его таким, эта проклятая жизнь нас изменила. И тебя и меня… И Петра тоже. Наверное, его — больше всех. Человек после войны поднялся так высоко: генеральный директор «Прогресса», к тому же активный политический деятель, специалист по сельскому хозяйству, руководитель газетного концерна, потом председатель Торговой палаты. Одно время он управлял всей культурой, а теперь стал генеральным директором «Фортуны» — это тебе не шутка. У него для своей семьи времени не хватает, а уж про старых друзей и говорить нечего. Скажи-ка мне, как тебе кажется, удалось ли бы ему помочь тебе выйти из того положения, в которое ты попал? И захочет ли он?
Б а р т о л. А ты-то чего в это дело впутываешься? Может, он подослал тебя?
А д а м. Нет, я не видел его уже целый год.
Б а р т о л. Так чего тебе надо?
А д а м. Неплохо было бы, если бы он меня послал; в конце концов, это понятно, естественно. Ведь мы с тобой, Петр и Оскар еще до войны входили в боевую четверку. Разве можно отнять у нас наши первые длинные брюки, наши первые увлечения, игру в индейцев в Зеленгае{7}, наши первые конспиративные собрания, всю войну, всю революцию. Наши мечты, Бартол, наши надежды, нашу молодость. Нашу кровь, товарищ капитан Бартол.
Б а р т о л (грубо). Замолчи!
А д а м. Ты ведь обожал полковника Петра…
Б а р т о л. Не кричи! Вера проснулась. Какого черта ты вообще сюда явился? Чтобы сделать меня беднее еще на одну ненависть и на одно презрение? Ах, ты не понимаешь? Знаешь ли ты, что я бы на коленях пополз к этому твоему Петру, забыв обо всем, что было между нами, если бы это имело хоть какой-нибудь смысл! И не ради себя, а ради нее, ради Веры! Как она будет жить, если меня завтра посадят, ты представляешь?
А д а м. То-то и оно, Бартол. Речь идет о Вере. Всегда надо думать о тех, кого мы любим, кому мы нужны, о тех, кто верит в нас.
Б а р т о л (глухо, надломленно). И ты это говоришь мне?
А д а м.
