Повести. Очерки. Воспоминания - Василий Верещагин

Молодой Имам, убитый

Далее идет воин в шлеме и кольчуге, перевязанной шалями; он несет в правой руке красивый топорик — это военачальник халифа, совершивший избиение имамов. За ним ведут лошадь Гуссейна в золотой сбруе и богато расшитом седле. Седло утыкано стрелами, так же как и вся лошадь, только на последней стрелы заменены свернутыми бумажками, прилепленными красным, изображающим кровяные пятна, воском.

Затем несут с большой честью и самого имама Гуссейна — чучелу без головы, одетую в богатое платье; на месте шеи вставлено между одеждами несколько коровьих позвонков с окровавленным мясом. Вся грудь убитого утыкана стрелами, и к ней привязаны два живые голубя, изображающих невинность. На этих же носилках стоит на коленях мальчик, весь с головой закутанный в белый саван, испятнанный кровью; для глаз проделаны отверстия в одежде, а к месту рта пришит длинный красный язык — для означения жажды, которую претерпевал имам и все его семейство; мальчик держится руками за голову и поминутно припадает к ногам убитого Гуссейна. Новые толпы народа с рыданием следуют за этою святою ношей. Затем едут муллы и актеры; эти последние в полных костюмах и вооружении. Народ валит за процессиею густою толпою, женщины и мужчины, конные и пешие. Двери, окна и балконы соседних домов, так же и городская стена усеяны народом. Наконец, процессия выходит за город, где на лугу устраивается круг для представления. Режущиеся усаживаются впереди других, по внутренней линии круга, за ними остальной народ, позади всех конные. Начинается представление и с ним плач и вопли зрителей. Для большей торжественности к представлению этого дня приглашается русская полковая музыка, плохо гармонирующая с характером всей обстановки. Еще более неэффективную роль играют донские казаки, пополняющие, за недостатком актеров, число убийц имамов. С этими казаками, которые обыкновенно заканчивают представление атакою, вышел при мне пресмешной случай. Молодой имам, вышедши на битву с своими врагами, обращает всех их в бегство; казаки, представлявшие воинов Езида, должны были таким образом отступить перед четырнадцатилетним мальчиком. Должно быть, это им не понравилось, потому что вместо отступления они так поприжали юношу, что тот, в свою очередь, дал тягу. Ход действия нарушился, и весь народ начал высказывать свое неудовольствие; со всех сторон кричали казакам, что им надобно отступить, бежать — не тут-то было: они вошли в задор и вложили сабли свои в ножны только тогда, когда схватили лошадей их под уздцы и вывели из круга.

С окончанием представления оканчиваются и все церемонии этих праздников. Говорят, что прежде народ считал своею обязанностью при шабаше поколотить всех представляющих убийц имамов, так что даже трудно было находить желающих исполнять роли этих последних. Нынче это вывелось.

С высокого хребта открылась перед нами долина, в которой расположена духоборческая деревня Славянка. Немного далее, за ближними горами, как мне объясняли, есть еще несколько деревень этих же сектаторов, но тех мне не удалось видеть. Скоро повстречались и сами духоборцы: большой гурьбой возвращались они с ближнего сенокоса домой с косами и граблями на плечах. Одеты в белые рубашки, заложенные в широкие шаровары — по-солдатски, на головах картузы с большими козырями. Толпа смотрела весело, слышны были говор и смех. Проезжему все вежливо приподняли шапки.

Деревня Славянка лежит в лощине, при быстром горном ручье, текущем в Куру; до Елисаветполя (Ганжи) отсюда будет верст 60 с лишечком. Кругом горы, почти лишенные растительности, но в самом селении много зелени и деревьев. В деревне теперь считается 205 домов и до 600 душ мужеского пола.

Духоборцы вышли сюда или, лучше сказать, были выселены из Таврической губернии, куда, в свою очередь, их переселили в 20-х годах из внутренних губерний. Многие старики хорошо помнят еще родные места в старой России, в Тамбовской, Саратовской и др. губерниях. Первая партия пришла в 1840 году, другие несколько позже. Сначала было им здесь довольно тяжело: пришлось, на первое время, селиться у соседних армян и татар, которые обращались с ними очень немилостиво, без церемоний грабили их и даже резали. Строиться было трудно, лесу вблизи нет, и провоз его по горным тропам очень затруднителен; многие тогда возвратились в православие и вернулись в Россию.

Кое-как, впрочем, оставшиеся оправлялись понемногу, и теперь, т. е. через 25 лет, духоборческие поселения в числе, если не ошибаюсь, четырех деревень выстроились и обставились отлично, на зависть всем окрестным туземцам.

Очень строго преследовали их толк, стараясь препятствовать распространению его; в этих-то видах духоборцы были выселены сначала в Таврию, а потом в еще более глухое место, в горы Закавказского края. Император Александр I посещал их еще в Таврической губернии, присутствовал при молении и своим милостивым обращением не только оставил по себе добрую память между сектаторами, но и улучшил их, крайне незавидное тогда, гражданское положение. «Только со времени его посещения, — говорят духоборцы, — стали смотреть на нас, как на людей: и скотинку погонишь в город, и что другое продашь или купишь; а то прежде купец или кто другой первым делом начнет ругаться перед тобой: нехристи да такие, сякие… просто хоть и не показывайся никуда». Вообще, можно заметить, что прежние гонения и оскорбления еще очень памятны им, так что, несмотря на лучшие времена, охотников на переселение назад в Россию между духоборцами найдется, вероятно, немного. Основная религиозная идея духоборцев может быть выражена в нескольких словах. Единый Бог в трех лицах: Отец Бог — память, Сын Бог — разум, Дух св. Бог — воля, Бог-троица едина. Никаких писаний они не имеют; не признают ни Евангелия, ни Библии, ни книги св. отцов православной церкви: все это, говорят они, написано человеками, а все, что от человека — несовершенно. Понятие о Христе чрезвычайно сбивчивое: вместе с смутным признанием его как Богочеловека полнейшее отсутствие понятий о том, как он жил и за что страдал. Понятие о Христе ограничивается тем, что сказано о нем в их так называемых Давидовых псалмах. Эти псалмы — единственная молитва, общеупотребительная у духоборцев; насколько они Давидовы, т. е. насколько могут быть приписаны пророку Давиду, который пользуется у них большим уважением, можно судить по тем образцам, которые у меня есть, но которые неудобны для печати. Может быть, в первое время образования толка молитвы эти имели более смысла; но так как они передавались и теперь передаются в семействах от отца к сыну только устно, то и неудивительно, что при совершенной безграмотности этого народа многие слова и целые фразы искажены и обессмыслены до смешного. Духоборцы же уверены, что каждое слово этих псалмов идет по преданию от уст самого псалмопевца.

Недоверие или, даже вернее будет сказать, отвращение ко всяким писаниям доводит их иногда до бессмыслиц вроде следующей. Вместе с пророком Давидом три ветхозаветные личности пользуются у них большим почетом; это Анания, Азарин и Мисаил[62], и почему же? Потому что они достояли при кресте до конца. «На что уж апостол Петр был близок ко Христу, — толкуют духоборцы, — и тот отрекся от него, а они выдержали». На замечание мое, что, живя гораздо ранее Христа, они не могли присутствовать при его страданиях — отвечают, что не их дело рассуждать об этом, довольно верить тому, что передано от отцов. Смысл поверия понятен, но в хронологии, повторяю, бессмыслица. — Не известны ли вам, — говорю я нескольким старичкам, беседовавшим со мною, — кроме Давида и другие ветхозаветные пророки, также много предсказывавшие о Христе, как, например, Исаия?.. — Какой это, батюшка, Исай, — перебивают меня, — это что Авраам, Исай, Иаков-то?.. Где же их знать, и много их всех, да и давно они очень жили[63].

О святых, почитаемых греческою церковью, отзываются, что это были, может быть, очень добрые люди — и только.

Догмат почитания властей, вследствие практической необходимости, начинает входить у них в силу и, с другой стороны, утрачивает значение любимый догмат духоборца:

…Не убоюся,На Бога сположуся.

По поводу этого стиха припоминаю смешной случай. Как-то в воскресенье, справляемое у духоборцев с водкою и гульбою, пьяный отставной солдат (которых много между этими сектаторами) крепко ругался под моим окном; я послал бывшего со мною провожатого, казака, попросить его уйти с бранью куда-нибудь в другое место. Смотрю в окно и вижу, что казак принялся усовещивать:

— Что ты это вздумал тут ругаться, разве не видишь, здесь остановился проезжий чиновник, ведь нехорошо…