Шанхайский цирк Квина - Эдвард Уитмор

А иногда они ходили смотреть порнофильмы, с упоением вспоминая во время сеанса последнее посещение массажного салона и предвкушая новое.

По мере необходимости Мама приспосабливалась к временам. Она помнила фильмы, которые нагой клоун показывал в Шанхае перед войной, и воплотила эту идею в замысле Гостиной. И ветераны, которых она развлекала после войны — еще до того, как они приняли демократию и добились успеха, — конечно, не забывали крошечную хрупкую женщину, которая обеспечивала их, когда они сидели без гроша.

Они помнили и возвращались, в благодарность оставляя крупные суммы денег в ночном клубе Мамы, самом известном злачном месте в Азии, — в клубе, который стал почти такой же легендой, как и его загадочная владелица, крохотная старушка, милосердие и сострадание которой были столь велики, что многие думали: «А вдруг она — новое воплощение бодхисатвы Каннон?»

Война, катастрофы, беспорядки. Несмотря на все это, Мама следовала путем Дао.

И теперь, совсем недавно, к старости, она нашла то убежище, к которому стремилась всегда, тихий храм, где можно медитировать на восходе, высоко над Императорским рвом и Императорским дворцом. Оттуда она иногда нисходила в мир, что лежал внизу, лишь изредка, чтобы обрести мелкое, преходящее богатство, награду или честь, а потом возвращалась в свой настоящий дом высоко над городом, в духовный храм, стоящий на спине мифического дракона, который вел ее через годы утрат и любви.

Глава 5

Кикути-Лотман

И вот мы видим, как на арену выходит хозяин цирка в сапогах и фраке, с хлыстом и рупором, — вот он, шаман и повелитель чудес.

Заходил Квин, потом ушел. Большой Гоби вышел с ним из квартиры лишь однажды — когда они впервые навестили отца Ламеро, — но был так смущен встречей, что Квин решил больше его с собой не брать. Квин что-то говорил об именах, которые сообщил ему отец Ламеро. Большой Гоби покивал, не отрываясь от экрана телевизора.

Имена — хорошо, пробормотал он, когда дверь за Квином захлопнулась.

Оказалось, что «Гостиная» — это бар на одном из подземных этажей небоскреба. Квин знал, что у японцев принято называть всех владелиц баров Мама-сан, и поэтому, спустившись по нескольким сотням ступенек, сразу подошел к официанту и спросил Маму-сан, сказав, что у них есть общий друг, отец Ламеро.

Подозрительный официант отправил его в угол, где стоял человек около четырехсот фунтов весу — бывший сумоист с огромной дубинкой на плече. Бывший сумоист держал дубинку над головой Квина до тех пор, пока официант не вернулся.

Официант поклонился. Он просил извинить его происхождение и образование, подлодушие и низкое, бестактное поведение, писклявый голос, гнусную внешность и полную некомпетентность. Мама немедленно встретится с ним.

Квина пригласили в Круглую комнату, предназначавшуюся для встречи самых почетных гостей. Они оставили сумоиста в тени и пошли вниз по бесконечной винтовой лестнице. Неожиданно официант остановился, чтобы спросить Квина, нравится ли ему Япония, и когда Квин уверил, что конечно да, как же иначе, официант шумно втянул воздух сквозь зубы, выражая тем самым удивление и благодарность, а может, просто потому, что ничего более подходящего не придумал.

Спустившись еще на три-четыре сотни футов, они вошли в Круглую комнату, в которой лицом к стене — или скорее к небольшим окнам, вырезанным в стене, спиной к Квину за стойкой сидели с десяток мужчин; никто даже не повернулся, когда он вошел. Официант указал ему на пустой табурет, втянул воздух сквозь зубы и исчез.

Откуда-то снизу на него уставился бармен — проход за стойкой был настолько ниже уровня пола, что виднелась только его макушка. Квин заказал выпивку, и над краем стойки появилась рука со стаканом.

Прямо перед ним на стойке была укреплена панель с кнопками. На одной было написано Семейный портрет. На других — Маленькая проекционная лампа. Татуировки. Камера Кобе. Квин, не задумываясь, нажал ту, на которой было написано Нос.

Вспыхнул экран, который Квин поначалу принял за зеркало. Экраны были вмонтированы в стойку таким образом, что видел его только тот, кто сидит непосредственно перед ним. Для остальных экраны оставались кривыми зеркалами, в которых причудливо отражалась маленькая круглая комната.

Первый нос был плоский и широкий. Он рос в размерах до тех пор, пока не заполнил собою весь экран. Поры — широкие темные дыры — вскоре увеличились настолько, что внутрь каждой можно было запихнуть кулак, стали не меньше кратеров вулкана. Края кратеров потрескались, и далеко внизу, на дне, лежали плодородные почвы. Картинка все увеличивалась, пока экран не заполнила одна невероятных размеров пора, вулканический кратер вроде того, что красуется на вершине Фудзиямы; древние оползни избороздили края кратера, а жерло было черно от дремлющей бактериальной лавы.

Экран потускнел, и появился второй нос, в натуральную величину, у´же, чем первый, он дрожал мелкой дрожью и, несомненно, был очень чувствителен. Носу протянули хризантему или, может быть, цветок вишни. Нос помедлил и глубоко вдохнул, явно испытывая множество нежных ощущений.

Третий нос двигался быстро. Когда на экране появилась вазочка заварного крема, волоски в ноздрях затрепетали. Нос уткнулся в крем, вынырнул и стал быстро ввинчиваться в чей-то вощеный ушной хрящ.

Тот же нос начал скользить вниз по шее, через подмышку, в расщелину между двумя обмякшими грудями. Он потыкался в возбужденные соски женщины, потерся о ребра, весело встряхнулся в пупке, клюнул выпуклость ее гладкого живота. Он ласкал бедра и рылся между пальцами ног, дегустировал, торопился.

Квин отшатнулся. На мгновение на экране появилась совсем другая картина — или ему только показалось? Что-то похожее на скотный двор со здоровыми животными, за которыми присматривают здоровые, улыбающиеся крестьяне в накрахмаленной кисее и вышитых блузах — жители Восточной Европы, возможно, славяне, они радостно пекутся о своих питомцах под доброжелательным надзором, под одобрительным отеческим взглядом усача, эдакого молодца в рабочей кепке, в свободном черном костюме и высоком целлулоидном воротничке.

Ленин?

Картинка исчезла сразу, и это была не столько картинка, сколько игра воображения — эффект, который только оттенил историю носа и неожиданно взволновал зрителя. Каким-то образом намек на реальную историческую подоплеку только сделал фильм, который иначе мог бы показаться просто завораживающей фантазией безумца, более достоверным.