Логово зверя - Михаил Широкий

– Закуси, Кирюх. Так нельзя… вредно.

Но Кирюха отрицательно мотнул головой, опрокинул в себя вторую стопку, довольно крякнул и устремил застылый взор в мерно щёлкавшее и шипевшее пламя, освещавшее его пасмурное, осунувшееся, покрытое внизу багровой кровавой коркой лицо беспокойными, змеящимися бликами.

Дима тоже собрался было опустошить свой стаканчик, но отчего-то передумал и, повертев его в руке, поставил рядом. Потом также уставился на огонь – но не сосредоточенно и скорбно, как Кирюха, а безразлично и скучающе, просто оттого, что некуда больше было смотреть.

Длившееся минуту или две безмолвие прервал вновь раздавшийся в ближайшей палатке стон, понемногу превратившийся в протяжный, тоскливый вой, немного смахивавший на волчий. Постепенно нарастая и достигнув своего пика, он затем резко пошёл на убыль и вскоре стих.

Дима, выслушав этот переливчатый, диковатый вой, донёсшийся будто из-под земли, растянул толстые губы в хмельной улыбке и тихонько загоготал.

– Ишь ты, как Беленького разбирает! Прям волком воет… Если продолжит бухать в прежнем темпе, опять «белочку» поймает, как в прошлом году. Видно, к тому всё идёт…

Но Кирюха, видимо полностью ушедший в себя, не обратил внимания ни на диковинные звуки, издававшиеся невидимым обитателем соседней палатки, ни на Димин комментарий.

Вновь наступила тишина, затянувшаяся на этот раз минут на десять. Кирюха, уткнув остановившийся, оцепенелый взор в огонь и не шевелясь, всё думал свою думу. А Дима скучал всё больше, его вновь стала одолевать дремота, веки понемногу смежались, и он подумывал уже о том, что пора бы на боковую…

Как вдруг Кирюха, будто очнувшись от забытья, качнул головой в его сторону и медленно, чуть запинаясь, проговорил:

– Она мне понравилась. Очень!.. Давно уже никто так не нравился… Я думал, она особенная, не как все… Такая, знаешь… не знаю даже, как это сказать… А она оказалась шалавой!

Дима перевёл на него немного удивлённый, уже слегка подёрнутый сонной дымкой взгляд.

– Это ты о ком? Кто шалава?

Кирюха мотнул головой в каком-то неопределённом направлении и, чуть помедлив, будто через силу, промолвил:

– Наташа.

Дима захлопал глазами и наморщил лоб.

– Чё за Наташа?

– Ну, блонда, – подсказал Кирюха, хмурясь и вздыхая. – Стройненькая такая, миниатюрная… Как куколка.

– А-а, эта! – протянул Дима, понимающе закивав. – Что полуголая вечно ходит, в трусах каких-то. Знаю… Ну да, согласен, она симпотная… когда накрашенная, – язвительно ухмыльнувшись, сделал он характерную оговорку. – Только, по-моему, кривляка, принцесска такая, недотрога… И, кажется, до сих пор ещё целка!

Кирюха при этих словах болезненно скривился и вновь сплюнул густую розоватую слюну в огонь.

– Да уж, недотрога! – чуть слышно прошептал он. – Целка македонская… Только, похоже, уже не совсем…

– Чё ты там бухтишь? – спросил Дима, косясь на него и протяжно, с всхрапом, зевая.

Кирюха не ответил. Опять уставился застылыми, полными тоски глазами в пылавший костёр и задумался. На его напряжённом и расстроенном лице, которому запёкшаяся на нём кровь придавала мрачное, почти зловещее выражение, ясно читалась внутренняя борьба. Он будто решал про себя, говорить ли приятелю всё, что он знал, делиться ли с ним своими переживаниями и горестями, стоит ли быть откровенным до конца?..

И, видимо, решил, что стоит. Переборов себя, он тряхнул головой и, по-прежнему глядя перед собой унылым, безотрадным взором, опять будто с усилием, с трудом подбирая слова, заговорил:

– Я давно уже приглядывался к ней, ещё в универе… Встречались пару раз, болтали о том о сём… Она казалась такой милой, приветливой… И у неё никого не было… вроде бы…

Дима вновь насмешливо осклабился.

– Ключевое слово – вроде бы!

Кирюха насупился и поник головой.

– Ну да, может быть, – промолвил он после перерыва. – Возможно, она врала мне уже тогда… Сейчас, после того, что случилось, я уже всему поверю… – И снова замолчал и сник.

– А что случилось-то? – спросил Дима, любопытство которого было раздражено этими долгими предисловиями и недомолвками.

Кирюха испустил тяжкий вздох, опять налил себе водки, выпил и после очередной паузы с горькой усмешкой сообщил:

– Она ездила вчера с этим козлом в город. На его тачке… Как раз после того, как я подарил ей букет… Огромный такой букетище ярко-красных роз… Вот как эта кровь! – заключил он, проведя ладонью по своему багровому от застывшей крови подбородку.

Дима пожал плечами. По его круглой небритой физиономии бродила циничная, масляная ухмылка.

– И что ж, интересно, они там делали… в его тачке? – пробормотал он и, не сдержавшись, громко расхохотался.

Кирюхино лицо, на которое и без того больно было смотреть, исказила страдальческая гримаса. Он с немым укором, глазами побитой собаки, взглянул на развеселившегося приятеля, и тот, хотя его по-прежнему разбирал смех, вынужден был сделать над собой усилие и умерить свой юмористический пыл.

– Ну ладно, чё ты, дружбан? – с трудом пряча улыбку, упорно растягивавшую его губы, сказал он и тронул подавленного друга за плечо. – Не кисни. Всё наладится… Не стоит расстраиваться из-за бабы. Все они, если разобраться хорошенько, шалавы и прошмандовки. Пробы ставить негде. Уж поверь моему богатому опыту… А дальше-то что было? – не выдержал и полюбопытствовал он. – Когда они вернулись из города…

Кирюха напрягся, стиснул зубы и метнул куда-то в сторону мрачно сверкнувший взгляд.

– Встретил её… там, у раскопа… и сказал всё, что думаю о ней… Даже не помню уже, что говорил. Но выражений явно не выбирал!

– Вот это правильно! – одобрил Дима. – Это по-нашему! Нечего церемониться с этими лживыми, блудливыми сучками. Надо говорить правду им в лицо!.. Хотя толку-то… – тут же засомневался он собственных словах и, подумал секунду, всё-таки опорожнил свой стаканчик.

– Ну, она, видать, нажаловалась этому хрену, – продолжал Кирюха, презрительно кривя губы, – и он, вишь, тут же прибежал. Заступился, значит, за свою девушку. Настоящий мужик!

– О да! Лёха – просто мачо! Любимец женщин! – воскликнул Дима и, уже не сдерживаясь, вновь залился басовитым, грохающим смехом, разнёсшимся в ночной тиши далеко окрест.

Однако Дима вдруг резко оборвал свой хохот, заслышав глухой, сдавленный, будто нечеловеческий вой, раздавшийся в той самой палатке, из которой уже не раз доносились всевозможные причудливые звуки. Он был похож на предыдущий, донёсшийся оттуда не так давно, но был гораздо продолжительнее, заунывнее, тоскливее. В нём в определённый момент послышалось как будто рыдание, затем то ли жалоба, то ли мольба, потом словно бы детский плач и пронзительный писк и, наконец, оглушительный, истошный вопль ужаса, пробудивший давно уже дрыхнувших вокруг костра выпивох. Они беспокойно заворочались, закряхтели, заворчали, подняли недовольные, заспанные лица и стали недоумённо